Когда он радовался ее растущим познаниям в виноделии, у Николь, даже после двух лет семейной жизни, возникало ощущение, будто солнце выглянуло из-за туч. Сейчас был самый подходящий момент сообщить новость.

— У меня сюрприз. — Она усадила Франсуа на жернов, подальше от рабочих и их любопытных ушей. — Новый купаж, который главнее всего, что тут делается.

Франсуа притянул ее ближе:

— Важнее даже нашего первого винтажа?

— Я беременна, — сообщила Николь.

Франсуа закрыл лицо руками. Неужели хотел скрыть слезы?

— Я так ясно чувствовала все вкусы, что у меня отпали всякие сомнения. Я уже неделю как знала, но хотелось окончательной уверенности. Ты принес мне два больших дара. Нёбо, умеющее узнавать любую лозу и даже место, где она растет на горе, просто по вкусу. Но самый главный, Франсуа, это ребенок. Мы становимся настоящей семьей.

Франсуа вскочил, обернулся к ней, стиснув зубы. Его взгляд снова напоминал взгляд дикого зверя, как в тот раз, у колодца. Он смотрел так, как будто бы ее, Николь, здесь не было. У нее екнуло сердце.

— Господи боже мой, Николь, с чего ты взяла, что я хочу привести в этот мир еще одного невинного ребенка?! Это бедное дитя будет наполовину мною. А в мире идет война и никогда не кончается зло. Как же ты можешь так улыбаться, словно превратила свинец в золото?

И он исчез между лоз. Точно так, как в прошлый раз. Николь ждала, но он не возвращался.

По дороге домой, в повозке, ей вдруг стало трудно дышать, накатывала тошнота. Повозка прыгала по неровной дороге через виноградники, у нее буквально тряслись все косточки, вдруг показавшиеся ей такими хрупкими. До боли хотелось ощутить руки Франсуа, обнимающие ее и ребенка, но он и домой не вернулся.

Настал вечер, он сменился ночью — Франсуа не было. Николь представляла себе, как он стучит в дверь: прости, милая, просто меня огорошили такие новости, прости ради бога, Бабушетта.

И к рассвету постель оставалась ледяной. Николь тошнило. Она с трудом поднялась, чтобы вымыть тазик: иначе Жозетта заподозрит неладное, а сейчас, когда мужа нет рядом, Николь ни с кем не хотела делиться своими новостями.

Стук в дверь, проехавшая мимо лошадь — и девушка бросалась к окну в надежде, что Франсуа вернулся, но снова и снова ее постигало разочарование. Все казалось противным на вкус, и Николь едва могла есть, сдерживая рвотные позывы.

Они с Франсуа предпочитали жить в основном в своем скромном доме в Бузи, в центре виноградников вблизи Реймса, а не в фешенебельном доме в городе. Этот сельский дом, сложенный из песчаника, был похож на детский рисунок: ведущая к входной двери дорожка, четыре симметричных окна и гостеприимный свет очага. Грубый кухонный стол, где готовила еду Жозетта, деревянные стулья и плетеные коврики перед огнем, полки с книгами любимых авторов и учебниками по виноделию. Комната, всегда полная света и до этой минуты — счастья. Это было их семейное убежище, противоположность большому особняку на Рю-де-ла-Ваш, где росла Николь, и тут ей легко спрятать свое горе между лозами.

Прошла неделя, и Николь сообщила Жозетте, что Франсуа неожиданно пришлось уехать по торговым делам. Тайна ее беременности стеной отделила Николь от всех, кого она любила. Как ей говорить с матерью и не поделиться с ней новостью? Как смотреть в проницательные глаза Наташи и скрывать свой секрет? Николь углубилась в учебники виноделия, чтобы не думать о муже каждую секунду. На этих страницах жизнь казалась простой и предсказуемой: элементарное действие — посадка — приводило к неизбежному цветению, плодоношению и сбору, если только следовать правилам.

Ноябрь принес сумерки, тоскливый дождь и печаль, а потом наконец-то и Франсуа. Он появился, истрепанный бурей, похожий на призрака, почти не заметный за таким огромным веником лиловых ирисов, какого Николь никогда не видала.

Вырвав цветы у него из рук, она швырнула их вон. Ветер подхватил легкие стебли, и они, как конфетти, разлетелись по саду.

— Ты меня бросил, когда был мне так нужен! — бушевала она. — Ты трус!

— И хуже того, Бабушетта. Я и трус, и предатель, и вообще все, что можно о человеке сказать плохого. — Вид у него был загнанный и изможденный.

— Я болею, я слаба, устала и беременна, — а ты просто смылся. Ты не тот мужчина, за которого я выходила замуж!

Все чувства смешались так, что ей с трудом удавалось их различить. Гнев, обида — и облегчение оттого, что он наконец вернулся.

— Впусти меня, Бабушетта. Это все тот же я, но есть во мне одна сторона, особенность, о которой я должен тебе рассказать. Мое проклятие, из-за которого я исчезаю, когда больше всего тебе нужен.

Она втянула его в дом, встревоженная.

— Ты мне нужен весь, целиком. — Николь освободила его стул от груды своих учебников и развела огонь. — Рассказывай все. Я постараюсь понять.

Он протянул руки к огню.

— Колодец оказался так глубок, что дна не было видно, в тот день, когда ты бросала туда монету. Когда на мою душу опускается тьма, именно так я себя чувствую: будто она так глубока, что никогда не кончится, и мне нужно бежать, пока она меня не залила. И обычно она приходит в самые счастливые моменты.

— Счастье делает тебя несчастным? — недоумевала она.

— Помнишь море в Кале? Сверкающие камни пляжа и небо, блестящее серым, как твои глаза. И огромные волны, бьющиеся о берег так, что дух захватывает от восхищения и страха. А порождает эту красоту и силу подводное течение, и если попадешь в него — затянет вниз и утопит. Вот так и здесь.

— Ты меня пугаешь, Франсуа.

— А это и вправду страшно. Зимний восход — такой красивый и яркий, что сердце щемит. Летний вечер на винограднике переливается тысячью цветов и птичьих песен, сумерки оглушают, и хочется петь, танцевать, кричать. А потом я знаю, что придет расплата — и все рассыплется в прах.

— И всегда, когда мы танцевали? — Внутри нее застыл ледяной ком ужаса.

— Я ухожу к реке, знаешь — там, где она разливается и другого берега не видно?

Она кивнула, отвернувшись, чтобы он не видел слез.

— Иногда что-то такое, что больше меня и неодолимо, как река, смывает страх и уносит отчаяние.

Как она могла не знать такого о человеке, за которого вышла замуж?

— У меня не хватит сил на троих. Ты мне нужен здесь, со мной.

— Я весь твой, с темной и светлой половиной. Ты думаешь, что я слаб, по глазам вижу, но я смогу с этим бороться. Только давай мне иногда побыть одному. Обещаю, что никогда больше не исчезну, ничего тебе не сказав.

— Дай мне время подумать, — ответила она. — Мне пока тяжело понять и принять это. Но я постараюсь, обещаю.

Он поднес руку к ее животу.

— Как наш ребенок?

— Скучает без папы, — ответила Николь.

Но сразу простить его не смогла. Теперь была ее очередь побыть одной.

— Похоже, что беда не приходит одна, что-то не так? — заметила Наташа, прищурившись.

Она готовила тесто на следующий день. Шлепнула его на колоду — облаком взлетела мука — и, ожидая ответа, принялась ритмично разминать тесто пальцами. — Я беременна! — бухнула Николь и разразилась слезами.

— Милая, не плачь! Это же радостная новость, разве нет?

Наташа обхватила ее белыми от муки руками, потом дала большую салфетку и крепко обнимала, пока не стихли слезы. После осторожно посадила Николь на стул. Мука была всюду — на лице Николь, на одежде, на фартуке и руках Наташи. Переглянувшись, обе женщины рассмеялись.

— Так-то лучше, сказала подруга. — А теперь рассказывай все.

Она слушала, не перебивая. Какое же это облегчение — все ей рассказать!

Наташа задумалась.

— У троюродного брата русского царя был такой же недуг. До дворцовой кухни, где я была кондитером, доходили слухи. Самый очаровательный мужчина из всех, кого я видела, — кроме Франсуа.

— Сейчас он не так очарователен.

— Неправда, твой муж по-прежнему прекрасен и полон поэзии. И он единственный мужчина, который тебе действительно нужен. Никто не совершенен, юная моя подруга. Даже ты.