– Если, конечно, причина моего состояния – эпилепсия, – вяло попытался возразить Хайд.

– Это эпилепсия, Эдвард, не сомневайтесь. Ученым уже ясна природа абсансов – с ними связано полное отрешение от реальности. Поверьте, во время таких припадков невозможно никакое проявление человеческой воли для совершения действий – ни сознательное, ни бессознательное.

– Однако именно по своей воле я проделал путь, который привел меня к месту преступления, – заметил Хайд. – А это почти в двух милях от того места, где я находился до провала в памяти.

– Воля тут ни при чем, – возразил Портеус. – Вы находились в состоянии так называемого абсанс-автоматизма, при котором могли работать только вегетативные, автоматические функции. Во время череды припадков вы были неспособны целенаправленно совершить какой-либо поступок.

– А что, если воля была не моя? – Хайд вдруг растерянно нахмурился, будто пытался поймать ускользающую мысль. – Что, если меня привели к тому месту? Может, кто-то внушил мне, что я должен там оказаться? И произошло это, как раз когда я был в состоянии абсансов…

– Эдвард, это тоже все из области бульварного чтива. Или того хуже – из брошюр месмеристов о сеансах гипноза, в которых ни грамма научного знания. Человека в измененном состоянии сознания невозможно заставить сделать то, чего бы он никогда не сделал в здравом уме и твердой памяти. Джон Хьюлингс Джексон, один из первооткрывателей эпилепсии, ввел особый термин для состояния сознания, в которое вы входите во время абсансов. Он называет это «перенос», потому что вы перестаете осознавать свое присутствие в реальном мире. Вы находитесь не здесь, а стало быть, не можете повиноваться чьим-либо приказам, благим или дурным.

– И тем не менее я не понимаю, каким образом оказался так близко от места преступления в тот момент, когда жертва еще не была обнаружена, – мрачно сказал Хайд. – Слишком уж подозрительное совпадение.

– Возможно, это вовсе не совпадение. Амнезия распространяется отчасти и на события, которые предшествовали абсансу. До первого приступа вы пребывали в полном сознании, ваш организм функционировал нормально, вы вели себя как обычно, но теперь не можете вспомнить этот отрезок времени. Непосредственно перед началом эпистатуса вы могли что-то узнать или подумать о чем-то таком, что и побудило вас отправиться туда, где вы затем пришли в себя.

– И об этом мне уже не вспомнить? Память не вернется?

– Возможно, вернется. Мы постоянно делаем новые открытия, касающиеся работы мозга. Человеческая память не одномерна, она состоит из множества слоев. – Портеус замолчал, бросил окурок сигариллы в огонь и, отступив, взглянул на свой портрет, висевший над каминной полкой. – Представьте память как картину, написанную маслом. Ее основа – это холст, который когда-то был чистым. Но изображение, которое мы видим, появилось на голом холсте не одномоментно. Сколько было ошибок, неверных мазков, подправленных контуров, изменений в композиции и цветовой гамме – все это скрывается под верхним слоем, который и явлен миру. У итальянцев для этого есть особое название – pentimenti[8]. Мысли художника, его искания и старания слой за слоем ложатся на полотно, и мало-помалу все, что осталось на нижних слоях, становится потерянным уже и для него самого. Человеческая память работает точно так же. Ее чистый холст – это tabula rasa младенческого мозга, «чистая доска», на которую наносятся слой за слоем опыт, эмоции, воспоминания. Сцены и персонажи прорисовываются во всех деталях, а затем перерисовываются, закрашиваются, мы уже не видим каких-то лиц, но это не означает, что их там больше нет, – если хорошенько присмотреться, мы, возможно, сумеем различить очертания. Или же просто-напросто аккуратно удалим мешающие их разглядеть слои.

– Стало быть, вы думаете, что мои воспоминания о том, что предшествовало припадкам, никуда не исчезли, что они остались на более глубоком уровне сознания? И как же мне их оттуда извлечь?

– Я не знаю, возможно ли это в принципе. Сейчас у нас тут, в Эдинбурге, некий Джеймс Брейд практикует революционные методы гипноза, благодаря которым якобы можно заглянуть в подсознательное. Однако, дорогой Эдвард, не забывайте, что вы – сыщик по призванию и по роду занятий. Не исключено, что использовать ваш дар – лучший способ найти ответы. Я бы посоветовал вам начать с возвращения на то место и к тем событиям, которые вы хоть немного помните перед началом припадков. А может, ответы у вас уже есть.

– Не понимаю…

– Ответы таятся в вашем собственном иномирье, Эдвард. В ваших снах.

Хайд провел у психиатра еще не меньше часа. Они беседовали, Портеус пил вино и курил сигары – как будто двое друзей устроили посиделки и приятно проводили время. Однако, насколько мог заметить хозяин дома, настроение Хайда ничуть не улучшилось.

Перед уходом капитана, как у них было заведено, Портеус вручил ему новую бутылочку с микстурой. Эпизод, о котором рассказал Хайд, столь угнетающе подействовал на него, что доктор счел благоразумным подкорректировать ее состав. При этом он не желал, чтобы Хайд, опытный сыщик, интересовался подробным перечнем компонентов.

Было около двенадцати, когда Портеус стоял у окна и смотрел, как Хайд выходит через заднюю дверь его кабинета и вскоре исчезает из виду– тень смешалась с другими тенями, слилась, растворилась в полуночном саду. После этого он попытался разобраться в своих неоднозначных чувствах, оставленных визитом друга. В эмоциональную палитру входили жалость, печаль, озабоченность. Даже вина.

И облегчение.

За окном занимался рассвет. Эдвард Хайд тихо-мирно лежал в темноте спальни с задернутыми шторами, вернее парил где-то между двумя мирами – сновидений и яви. Сегодня ему тоже снился сон, но самый обычный, какие бывают у всех, – это не был калейдоскоп галлюцинаций, вызванных ночными припадками. Сон плавно разворачивался и теперь так же плавно рассеивался под сомкнутыми веками. Хайд видел самого себя юным и беспечным, играющим с другими детьми светлыми вечерами на закате лета в золотисто-зеленых красках детства – красках, трепещущих жизненной силой; видел мать – она рассказывала ему на ночь сказки о брауни[9] и феях, о легендарных героях Кухулине и Финне, сыне Кула, о коварных злодеях и фантастических существах.

Сладостный морок на грани сна и бодрствования длился и длился, а вместе с ним длилось что-то еще – некое чувство не оставляло Хайда, словно витающий в воздухе давно забытый аромат, который пробуждает ясные воспоминания из далекого прошлого. Чувство, не посещавшее его давным-давно. В этот зыбкий, исчезающий момент он снова был по-настоящему счастлив.

Проснувшийся город, однако, настойчиво давал о себе знать – там, за плотно задернутыми шторами, по булыжникам улицы Нортумберленд вразнобой грохотали обитые железом колеса и подкованные копыта, звуки эти окончательно вернули капитана к действительности. Вместе с пробуждением свершилась метаморфоза: счастливый легконогий мальчишка Эдвард из сна начал меняться – другими становились рост, вес, фигура, весь внешний облик обретал грубоватую тяжеловесность, – и в конце концов место мальчишки занял нынешний Хайд.

Он лежал и прислушивался к нараставшему шуму дня: колес на мостовой прибавилось, тихими волнами накатывал неразличимый гомон – под окном проходили и удалялись люди. Дымно-серый город ворочался, потягивался, возвращался к своей дымно-серой жизни. Образы из сна уступили место реальным воспоминаниям о предыдущей ночи: о повешенном, который покачивался на ветке, погрузив голову и руки в мутный поток реки Лейт, и о нечеловеческих воплях – без сомнения, их издавал безумный убийца, ибо лишь во власти безумия человек способен сотворить такое с ближним своим.