— Ладно-ладно, — Шанъяо поспешил сменить тему. — Готова к испытанию?

— Пожалуй. Надеюсь, ещё успею потренироваться вечером.

— Э, нет, — не обращая внимания на недовольство прохожих, он неожиданно остановился прямо посреди толпы. — Всё, что можно было сделать, ты сделала. Один вечер ничего не изменит. Пообещай, что хорошенько отдохнёшь сегодня.

И правда, ведёт себя, как ни в чём не бывало. Заботится, окутывая душу уютом, но не позволяет себе ничего, что бы вышло за рамки дозволенного. С трудом оторвавшись от его завораживающих карамельных глаз, она быстро кивнула и первая шагнула за порог маленькой лавки.

Внутри было душно. Свет, пробивавшийся сквозь маленькое резное окно, был неярким, но его было достаточно, чтобы заставить тысячи ювелирных изделий разных форм и размеров сверкать подобно небесным светилам. Казалось, здесь были сосредоточены драгоценности всего мира, и теперь, переливаясь в приглушённых лучах вечернего солнца, они поражали своей красотой и настойчиво манили к себе. Цайхуа была равнодушна к любого рода украшениям, но в этот раз она не могла не признать: все эти серьги, браслеты, диадемы и бусы достойны называться настоящими произведениями искусства.

После долгих и, вероятно, очень мучительных размышлений Шанъяо сделал свой выбор

— Достойно небожителя, — одобрила Лу Цайхуа лежащий на его ладони браслет.

На серебряной нити сияли хрустальные бусины с застывшими внутри лепестками магнолии. Украшение оказалось настолько прекрасным и утончённым, что девушка ощутила укол лёгкой ревности. Тот человек, кому предназначался подарок, наверняка будет счастлив.

На гору Тайшань ребята возвращались на мече Шанъяо. Оружие с золотой рукоятью, инкрустированной мелкими изумрудами и цитринами, было способно уместить на лезвии ещё двоих человек, но Цайхуа предпочла стоять к Шанъяо вплотную. Дело было не в том, что она не смогла бы сама удержать равновесие — за последние месяцы она довольно часто летала по поручениям с другими соучениками — просто сейчас она была не способна отказать себе в удовольствии вдоволь насладиться теплом лучшего друга.

Прижавшись щекой к его широкой спине, она думала, что хотела бы его полюбить. Шанъяо был искренним и очень хорошим. Рядом с ним Цайхуа чувствовала себя живой, и за год переписки она поняла, что вряд ли сумеет найти кого-то столь же доброго и понимающего. Тем не менее, каким бы чудесным человеком он ни был, Лу Цайхуа не ощущала в животе тех пресловутых бабочек, о которых пишут во всех любовных романах. У неё было много времени, чтобы обдумать свои чувства к нему. Поначалу ей казалось, что это и правда любовь. И она всей душой хотела бы этого, вот только… Скорее Цайхуа относилась к Шанъяо, как к старшему брату.

Прошёл целый год, однако нового она о нём не узнала. Шанъяо почти ничего не писал о себе. Одну половину письма он посвящал Цахйуа, во второй же неизменно делился историями о своём дорогом наставнике Мао. Как ни странно, теперь она знала о Мао Шуае так много, словно общалась именно с ним, а не с другом.

Перед мысленным взором до сих пор стоял образ бессмертного просветлённого, прославившегося своей потрясающей выдержкой и безграничным спокойствием. Он просыпался прежде, чем светлел горизонт, в одиночестве пил чай, а затем до рассвета практиковался с мечом. Мао Шуай сливался с утренним ветром, клинок в его руках был подобен вспышкам ослепительных молний, и каждый листок покорялся его сокрушительной и одновременно притягательной силе. Его ценили и почитали все жители горы Маошань, у него не было недостатка в любви, но в глазах этого уважаемого мастера всегда таилась тоска.

Шанъяо был единственным во всей школе Каймин, кто заметил отпечаток уныния в сердце своего дорогого учителя. Но всё, что он мог сделать — наблюдать за практически неуловимой переменой настроений мужчины и пытаться хоть как-то скрасить его одиночество. В большинстве случаев Мао Шуай отказывался от компании юноши, но иногда он соглашался выпить с ним чаю. Бессмертный позволял ученику болтать всякий вздор, а сам подолгу смотрел на неподвижные звёзды. Мириады жемчужных осколков неизменно озаряли собой небеса, неизменна была и печаль в его непостижимой душе. В такие мгновения атмосфера вокруг него наполнялась странным теплом, невыразимо горьким и причиняющим боль. И всё же это было тепло. Как бы тяжело ему ни было, Мао Шуай не мог изменить природную мягкость собственной ауры.

— Не забыть мятежной юности, не избыть никогда душевных страданий, — повторял вечерами Шуай. Эти слова, впитавшие всю его боль, являлись заменой слезам.

Для всех он был мудрым бессмертным, чья сила могла сдвинуть горы и осушить океаны. Никто даже не думал, что он может быть слабым и уязвимым перед лицом неумолимой судьбы.

***

Цайхуа решила прислушаться к совету Шанъяо и набраться сил перед испытанием. К счастью, большинство учеников школы Чэнсянь, как и новоприбывшие просветлённые, уже готовились ко сну. На горе стало более-менее спокойно, а тихая заводь, которую успела полюбить Цайхуа, была и вовсе безлюдной. Купали в тёмной воде свои ветви деревья, ранние сумерки укрыли окрестности полупрозрачной завесой. Ароматом трав и цветов полнился остывающий воздух, в котором также угадывалась едва различимая предпраздничная нотка. Стоило сделать долгий и медленный вдох, как на языке ощущалась неуловимая сладость, безмятежная радость рождалась в груди, и где-то на задворках сознания шёпоту листьев вторил чей-то ласковый голос: «Ты справишься…»

Оставив на берегу стопку одежд, девушка зашла в воду. Сверху вниз глядя на дно, она ощущала себя вольной птицей, летящей над бескрайними земными просторами. Вода смывала с тела дневную усталость и напряжение. Освобождая от страхов усталую душу, вместе с остатками мыслей над поверхностью заводи поднимался туман, и Лу Цайхуа, наконец, расслаблялась.

Почти каждый день, за исключением тех, когда она оправлялась от травм, Цайхуа усердно трудилась. И всё же, несмотря на старания, она не могла похвастаться блестящими результатами. Девушка могла быть уверена только в одном: она наконец-то научилась себя защищать, но во всём остальном не сдвинулась с места. Новые техники давались с трудом, изученные ранее приёмы требовали бесконечных повторений, а буйство эмоций продолжало временами разрывать её сердце. В отличие от Юцин, успевавшей помимо учёбы читать любовные романы, а иногда и тайком пробираться на кухню с целью приготовить что-нибудь вкусное, Цайхуа могла думать исключительно об испытании. От того, как она справится с ним, зависела её дальнейшая жизнь.

Цайхуа было по-настоящему страшно. Но, как и сказал ей Шанъяо, всё, что она могла сделать, она уже сделала. Оставалось дождаться утра и скрепя сердце отправиться в бой. В конце концов она воин, а значит трудности не должны её испугать.

В воде, едва достигавшей её подбородка, Лу Цайхуа могла передвигаться без страха. За проведённый здесь год она научилась даже нырять, исследуя под собой каменистое дно. Ощущая под ногами опору, она выпускала воздух из лёгких и с головой уходила в таинственный мир, где звуки становятся чуть приглушёнными и ставший призрачным свет прорезает холодные сумерки тонкими нитями.

Плавать Цайхуа до сих пор не умела. В прочем, нужды в этом не было. Тихая заводь — спокойное и безопасное место. Просветлённой достаточно, что она может бродить на небольшой глубине, погружаясь в свои ощущения и наблюдая за мелкими рыбками.

Вынырнув у противоположного берега, Лу Цайхуа чуть не захлебнулась от неожиданности. У самой кромки воды сидел юноша в алых одеждах. С ног до головы перепачканный, он усердно высаживал в землю синие орхидеи. Свет фонаря отражался в серых глазах загадочным блеском, на красивом лице застыло подобие глупой улыбки. Он выглядел столь застенчивым и беззащитным, что Цайхуа на миг растерялась. Тот, кто напал на неё год назад на пути к обители бессмертных, и этот парень, сажающий цветы на берегу тихой заводи, казались ей людьми из разных миров.