Утром Мартин улыбчиво поприветствовал Себастьяна бесовским «Salve (лат. Здравствуй)! Bene sit tibi hoc die (лат. Пусть у тебя сегодня будет все хорошо)!» и кокетливо захлопал длинными изогнутыми ресницами.

Смотря на эту премилую физиономию, Себастьян спросонья пришел к выводу, что черти те еще двуличные твари.

Теперь, помимо сладостей и подарочков, Мартин баловал Лючию с Себастьяном так называемыми «сказочками на ночь», которые, судя по всему, являлись отражением случаев из его собственной жизни.

Всякий раз, слушая очередной научно-фантастический рассказ в жанре черного юмора, Себастьян откровенно завидовал литературному таланту «строгой врачебной интеллигенции».

– Зря ты не записываешь, – однажды пожурил его Себастьян, – такие мысли впустую пропадают.

– Раз тебе шибко надобно, – огрызнулся в ответ Мартин, – сам садись и записывай, а я в свое время столько всего понаписал, до сих пор воротит!

Далее последовала бредовая ахинея экспрессивного характера о каких-то «объяснительных записках» с упоминанием о все той же загадочной Третьей городской, которая, как видно, сильно запала Мартину в душу.

Из услышанного Себастьян сделал вывод о том, что, скорее всего, та самая «Третья городская» имела самое непосредственное отношение к «строгой врачебной интеллигенции».

Как вскоре выяснилось, Мартин был не только искусным рассказчиком, но и вообще был охоч до болтовни. Болтал он практически со всем, что движется и не движется: с Ласточкой, с коровами, с зеркалом, сам с собой. Из домочадцев больше всего «общения» доставалось Стефаниде, особенно по воскресным дням, когда она занималась обязательными домашними хлопотами.

Стоило Мартину вернуться из Города, как он принимался жужжать ей над ухом, сильно сбивая с привычного настроя и путаясь под ногами.

Вконец устав от назойливого «выходного общества», Стефанида поинтересовалась, почему Мартин не ходит на молодежные гулянья, на что тот лишь озадаченно вытаращил ярко-синие глаза и захлопал длинными изогнутыми ресницами. Поняв очевидное, Стефанида пояснила, что у них в деревне по субботам и воскресеньям недалеко от Площади, есть место, где молодежь собирается на Веселье.

– Сходи, – предложила она, – чего дома за зря сидеть? Ты парень молодой, холостой, общительный, тебе дома грех сидеть. С ровесниками познакомишься, может, и невесту себе там подыщешь…

Мартин брезгливо скривился и обратил на Стефаниду пристальный сапфирово-синий искрящийся взор.

– Maiore longinquo reverentia (лат. Отдаленность увеличивает почетность)! – заявил он и премило заулыбался, кокетливо помахивая длинными изогнутыми ресницами, а после кротко откланялся и отправился читать в сад под яблони.

Тем не менее, гулять за пределами дома в воскресные дни Мартин все-таки начал. Правда, гулял он всегда по одному маршруту, а именно до больницы, а там мимо кладбища, вдоль окраины леса. Прогулки эти носили весьма полезный характер, потому что во время них Мартин собирал ту самую ромашку для приготовления «панацеи от всех заболеваний».

Всякий раз, возвращаясь с набитой до верха корзиной, он обязательно одаривал Лючию свежим венком из полевых цветов, трав и листьев, а также всякий раз ставил на подоконнике кухни, а также в комнатах Себастьяна и Лючии вазочки со свежими букетиками все из тех же ромашек.

В семье Карди к цветам относились совершенно равнодушно. Эти букетики, пусть и полевых, но все же цветов поначалу были удивительным новшеством, однако к этому чудачеству семейство Карди быстро привыкло и уже не обращало на то никакого внимания.

Частенько по время «прогулок» Мартин краем глаза замечал суетливо мелькающий в лесу маленький силуэт в зеленом платье, а также доносилась неспешная беседа девушки с самой собой, имевшая престранный характер бредового происхождения, но чаще всего девушка просто пела.

При всей своей заинтересованности знакомиться Мартин не подходил. Он просто с любопытством наблюдал за действиями этого «маленького и довольно шустрого создания», которое как вскоре выяснилось, тоже занималась собирательством, но, в отличии от него самого, собирала абсолютно все, что годилось для гербария.

Сегодня пациентов практически не было. Возможно, большая часть их все-таки резко выздоровела, строго следуя «врачебным предписаниям». Возможно, многие теперь откровенно боялись безжалостных методов лечения «чудного племянничка в похоронном костюме», но скорее всего жителям Плаклей просто некогда было болеть.

Чтобы не терять за зря времени, Мартин решил заняться своими «крайне важными делами». Поудобнее устроившись за письменным столом, с большим удовольствием вытянул он вперед длинные ноги, но стоило лишь раскрыть книгу, как дверь резко заскрипела.

С весьма недовольным видом, Мартин поднял голову и увидел шустро приближающуюся к нему девушку.

– Так вот кого Карди от меня так упорно прячут! – произнесла она и протянула руку, – Я, Матильда!

От столь наглого поведения Мартин чуть не поперхнулся, но руку девушке пожал. Рука внезапной гостьи оказалась грубой, точно наждачка, а рукопожатие по-мужски крепким.

Отметив это про себя, Мартин принялся жадно изучать все остальное. Так называемая, Матильда показалась ему совсем юной, от силы лет двадцати, весьма маленького роста, но довольно плотного телосложения. Большие выразительные зеленые глаза смотрели с детской наивностью, а на пухлых щеках играл здоровый румянец. На Матильде было темно-зеленое платье довольно простого кроя. Соблазнительно обтягивало оно широкие плечи, не очень полную дородную грудь и весьма пышные бедра. Обута Матильда была в старенькие коричневые туфельки. Ее темно-каштановые волосы под ярко расшитой цветочным орнаментом лентой-окосником, толстой косой спадали на перекошенное левое плечо.

– Так это ты, значит, по воскресеньям, в лесу шлындаешь! – ехидным тоном произнес Мартин, узнав во внезапной гостье видимое прежде лишь мельком «маленькое создание», и лукаво усмехнулся.

– Да, я, – произнесла Матильда, одаривая лучезарной улыбкой, и добавила тоже ехидным тоном, – а ты по окраине леса шлындаешь, все свои ромашки собираешь!..

Заслышав это, Мартин невольно смутился и поспешил накинуть на себя строгий вид «врачебной интеллигенции», но как бы пристально он не присматривался, кроме сколиоза, никаких признаков иных заболеваний не углядел. Озадаченный до предела этим фактом, Мартин немного похлопал длинными изогнутыми ресницами и устремил на Матильду пронзительно-синий взгляд.

– На что жалуемся? – задал он привычный вопрос, заранее зная, что данная коррекция займет от силы полчаса.

– А я вовсе не слезы лить к тебе пришла, – заявила Матильда, тем самым вызвав откровенный хохот со стороны Мартина.

– Одному битый час на пальцах разъяснять приходится, что с баночкой делать надобно, – сквозь смех произнес он, – другая еще хлеще!.. Вот умора-то с вами!.. Прошу искренне простить меня, но это просто несуразно!.. Говори, что болит у тебя!.. Подлечу!..

Матильда наивно заулыбалась, моргая своими очаровательными глазами, но вдруг хлопнула себя по лбу. Со словами: «Ой, совсем забыла!» она схватила Мартина за руку и рывком вытащила из-за стола.

– Пошли, – заговорщически молвила она, – нужна твоя помощь…

На вопросы Матильда не отвечала, докторский саквояж взять не позволила, даже замкнуть больницу на ключ не дала, она лишь тянула за собой, повторяя одну и ту же фразу: «Не задавай мне никаких вопросов!».

Только на улице Мартину удалось наконец-то высвободить руку от стальной хватки. С видом раненного зверя, он принялся растирать посиневшее запястье, при этом стараясь не отставать от мельтешившим перед глазами «маленьким созданием».

– Нужно спешить, – оглянулась на него Матильда и ускорила шаг.

Вскоре оказавшись за довольно высокими воротами, они вошли в просторный двор. Пройдя мимо неприметного дома, «маленькое создание» замельтешило в бесконечных дебрях сада плодовых деревьев, затем понеслось через скотный двор, устремляясь прямиком в коровник, где пахло молоком, сеном и свежим навозом.