Поспешно укрыв, накрыв и расставив все как надо, он уселся за письменный стол, перевел дыхание, растрепал спиралевидные локоны и объявил о начале приема, после чего не давал себе ни минуты для роздыха и перекура.

Он был не столько надменно-холоден, сколько суетливо внимателен, эмоционально раскрепощен, предельно вежлив и весьма учтив, а смотрел так пронзительно оценивающе, будто заглядывал в самую душу.

К слову сказать, местные жители пришли в больницу просто поглазеть на очередного доктора, а заодно и на неизвестно откуда взявшегося «племянничка» Патрика Карди. При все при том, они никак не ожидали увидеть под светлыми сводами тщательно прибранной больницы такое вот престранное нечто и теперь пребывали в, мягко говоря, удивленном расположении духа. Что же до самого Мартина, то ему, по всей видимости, было безразлично состояние крестьянских невежд, а тем более их личное мнение. С неукротимым рвением он расспрашивал, допрашивал, ощупывал, прощупывал, нащупывал, а также просил «наполнить баночку», невольно смущая и озадачивая этой просьбой, после чего приводил к брезгливому ужасу, пробуя просимое на язык.

Лечил странно: растирая, разминая, проминая, растягивая, вытягивая, прощелкивая, расщелкивая и выщелкивая. После такого лечения большая часть жителей Плаклей моментально приобрела совершенно ровную осанку, а заодно избавилась от мышечной скованности и головных болей.

В данном лечении использовались какие-то вонючие притирки, растирки, горячие примочки, ледяные камни, длинные иглы, но большей частью руки – властные и в тоже время удивительно нежные. От прикосновения этих необыкновенных рук женская половина любопытных испытала довольно странное ощущение, а мужская прибыла в полное замешательство.

Много рассказывал он о пользе каш, киселей и морсов, тактично заявляя, что это есть лучшее из лекарств. Не забывал нахваливать травяные растирки, настойки и разного рода отвары. На первом месте у него был ромашковый отвар, рекомендуемый всем без исключения, как «панацея от всех хворей». Рьяно глаголил о медолечении, маслолечении, водолечении и, разве что, не о винолечении, но больше всего о траволечении. Убеждал в важности очищения организма, об умении чувствовать и понимать свое тело.

Наговорившись вволю, принимался бойко записывать на прямоугольных листочках, украшенных нарисованной виньеткой что-то размашисто-неразборчивое, затем вручал данные записи, веля строго следовать «сиим врачебным предписаниям». Рецептов же не выписывал вовсе, а за мази, порошки и сухоцветы, не требовал никакой платы.

Люди озадаченно смотрели на чудачества «племянничка» и поспешно уходили, пребывая в полном замешательстве. Многие из них выйдя за дверь, боязливо осеняли себя размашистым крестным знаменем.

Не успел Мартин перевести дух от утреннего наплыва любопытных, как следом появилась вторая волна, затем третья, и так продолжалось до самого вечера. Вероятнее всего, уже побывавшие в больнице, непременно спешили поделиться своими впечатлениями с другими, и те незамедлительно бежали, посмотреть на «чудного племянничка в похоронном костюме».

Ближе к вечеру, когда поток любопытных, наконец-то, иссяк, Мартин устало выдохнув, поспешил запереть больничные двери и отправился плутать по своей тропке, с которой так и не смог найти общего языка, и вновь запутался в одинаковых домах.

На выручку снова пришли рыжие коровы, которые отделившись от общего стада, важно затопали к отворяемым воротам. По пути Мартин завел с ними непринужденную беседу. Завидев, как Мартин обращается со своими «милыми подружками»: игриво треплет их за чуткие уши, гладит по острым хребтинам, и чуть ли не целует в плюшевые носы, Стефанида побледнела от ужаса.

Чуть ли не за руку отвела она его подальше от коров и принялась объяснять, что практически все коровы, обладают довольно строптивым нравом, и имеют свойство бодаться, а их коровы особенно бодучие. С детским любопытством окинул Мартин ярко-синим взором трех рыжих коров, останавливаясь на острых изогнутых длинных рогах, премило заулыбался, пожал плечами и тихонько захихикал. Стефанида покачала покрытой платком головой и отправилась загонять коров в хлев. На прощание Мартин одарил своих «дорогих коровушек» кротким почтительным поклоном и умчал в помывочную.

Войдя же в дом, он прошел мимо молящихся за столом домочадцев, чтобы быстро вернуться обратно.

– Прошу меня великодушно простить, достопочтенный и премногоуважаемый господин Патрик, – произнес Мартин, – вчерася вечером я совершенно запамятовал. Вот, держите!..

С этими словами он протянул хмурому Патрику деньги, который невольно бросил взгляд на красивый серебряный перстень с крупным синим камнем на безымянном пальце не натруженной правой руки. Так же он заметил, что на манжетах белоснежной рубашки, были приколоты серебряные запонки того же синего камня.

– «А Черт-то при деньгах», – отметил про себя Патрик и наконец-то понял, кого ему отчетливо напоминает этот самодовольный тип с ехидной физиономией и нечеловеческим взглядом.

Пересчитав деньги, Патрик удивленно посмотрел на Мартина. С самодовольным видом тот лукаво заулыбался, по-кошачьи сощуривая синие глаза, преисполненные чарующего сиреневого блеска.

– Комната оказалась весьма удобной, да и сосед тихий попался, – заслышался ехидный голосок, – поэтому я решил иметь смелость заплатить немного больше, озвученной прежде суммы… Вы ведь не против этого, достопочтенный и премногоуважаемый господин Патрик?..

Этих денег хватило бы на покупку добротной коровы. Патрик озадаченно посмотрел на деньги у себя в руках и, небрежно махнув, рукой в сторону Мартина, поспешил прятать деньги, радуясь столь легкому и неожиданно крупному финансовому доходу. С этой минуты он твердо решил, что будет ежемесячно вытрясать именно такую сумму из «богатенького черта».

Дугой день был воскресеньем, а это значило, что вместо работы, все жители Плаклей отдыхали.

С влажными волосами, лихо закрученными в тугие спиральки, Мартин стоял перед трехстворчатым зеркалом. Облаченный в смокинг темно-серого цвета, он упорно завязывал черный галстук ярко-синего витиеватого узора, больше походивший на девичий платок, чем на мужской элемент одежды. Себастьян сонно наблюдал за действиями «кудрявой мокрой кошки».

Кое-как расправив широченный галстук «нарядная врачебная интеллигенция», принялась затягивать тугой узел на шее.

– «Это его выходной наряд что ли?» – подумал Себастьян и тихонько хихикнул.

Ярко-синие глаза подернулись чернильной дымкой, бледное лицо исказилось заостренными чертами.

– Ненавижу!.. – заверезжал Мартин, силясь ослабить узел, – Ненавижу эти растреклятые удавки!

Себастьян подскочил в постели и испуганно замер, уставившись на «синеглазого черта». Резко повернувшись в его сторону, Мартин премило заулыбался и кокетливо заморгал длинными изогнутыми ресницами.

– Bunum diem (лат. Доброе утро), Себастьян!.. – раздался лукавый голосок, – Как спалось?..

Себастьян лишь смущенно пожал плечами и нехотя покинул теплую постельку, которая, несмотря на довольно позднее утро, сладострастно манила блаженным покоем и безмятежным отдыхом.

Заместо жирного горячего блюда и варенья с баранками Стефанида подала постную пшеничную кашу и пресный чай.

С озадаченным видом уставился Мартин на постный стол. Долго всматривался он в содержимое своей миски широко распахнутыми ярко-синими глазами, в которых сверкало сиреневое недоумение.

– Мартин, – спросила Стефанида, радушно улыбаясь, – пойдешь с нами в церковь?

Испуганно дрогнув, Мартин брезгливо поморщился.

– Достопочтенная и премногоуважаемая госпожа Стефанида, – произнес он учтивым тоном, – к превеликому сожалению буду вынужден отказаться, потому как у меня крайне важные неотложные дела в больнице.

– Но сегодня же выходной, – удивилась Стефанида и поспешно добавила, – все люди сейчас пойдут на Воскресную службу.