– Цветы молнии, очень поэтично…  – он сглотнул, – ожог пройдет через два-три дня, а сердце у нее работает исправно…  – Гольдберг сам запустил сердце жены, остановившееся в номере пансиона:

– Потом подоспела скорая помощь, даже две, для нее и девочек…  – он был рад, что дочерей отправили в больницу в отдельной машине:

– Не стоило им такого видеть. Они не знали, что Лада была…  – Эмиль поморщился, – и пусть теперь не узнают. Все началось именно в карете скорой помощи…  – никакого шанса спасти ребенка не существовало:

– Вообще это эмбрион, – поправил себя Гольдберг, – меньше килограмма все считается эмбрионом, и по документации так проходит…  – он вспомнил тихий голос покойной Цилы:

– Я просила тетю Эстер показать мне малыша, нашего мальчика, но она отказалась. Мы хотели назвать его Шаломом, – Цила всхлипнула, – его похоронили в одной могиле с Итамаром…  – Гольдберг ничего не мог с собой сделать:

– Я должен был ее защитить, – на глаза навернулись слезы, – Элиза тоже погибла с нашим ребенком и я их не спас. Лада могла умереть из-за меня, умер наш мальчик, то есть он и не жил…  – он не думал, что опять отдал кровь для переливания жене после операции:

– Нашего ребенка это не вернет и теперь у нас может никогда больше не быть детей…

Еще до завтрака Эмиль позвонил из кабинета главного врача госпиталя в университетскую клинику в Лувене. Один из бывших фельдшеров в медпункте при сталелитейном заводе, талантливый парень, пару лет назад защитил диссертацию. Он занимался именно ожогами:

– Опасен не только ожог, как он мне сказал, то есть не внешние его проявления. Электричество влияет на внутренние органы, но мы еще точно не знаем, как…  – Эмиль напомнил себе:

– Дети у нас есть. Слава Богу, что с Розой все в порядке. Сейчас главное поставить Ладу на ноги. Девчонки плакали, но вроде успокоились. Я обещал, что мы возьмем щенка сразу по возвращении домой…  – Элиза уложила трупик шипперке в картонный ящик, завернув тело собаки в полотенце:

– Мы с Мишель наберем цветов, – она сидела на кровати старшей сестры, – и вечером его похороним. Хозяин пансиона разрешил сделать могилку в саду, рядом с оградой…  – на ресницах девочки повисли слезы:

– Роза, прости меня, что я тебя бросила…  – Элиза прижалась головой к плечу сестры, – молния была такая страшная…  – девочка покачала ее:

– Ты все правильно сделала, надо было уносить отсюда Мишель. Гамен погиб, потому что защищал меня…  – Роза не хотела вспоминать о светящемся шаре, о далеком девичьем голосе:

– Все равно ты умрешь, – она неприятно захихикала, – красная роза, синяя фиалка, жребий брошен, тебя не жалко…  – голос стих. Роза вспомнила:

– Детское стихотворение. Ник прислал его в письме на день святого Валентина, только о жребии в нем ничего не говорится…  – она шепнула:

– Я поднимусь к похоронам, помогу вам…  – губы девочки затряслись, она заплакала:

– Так жалко Гамена, Элиза. И мама Лада, что с ней случится…

Гольдберг почувствовал слабое движение пальцев жены. Веки дрогнули, он наклонился над изголовьем:

– Лада, милая…  – он вдохнул знакомый больничный запах, – не волнуйся, с девочками все в порядке, за ними присматривают. Я с тобой, ты скоро выздоровеешь…  – бледные губы шевельнулись:

– Эмиль…  – он ловил ее голос, – Эмиль, что с малышом? Прости, что я тебе не сказала, я боялась…  – Лада с трудом приоткрыла глаза:

– Он плакал, бедный мой…  – женщина ощутила внутри пустоту, – все кончено, малыша больше нет…  – он покачал поседевшей головой:

– Было…  – он прервался, – было слишком рано, Лада, милая. Мы ничего не могли сделать…  – в Мон-Сен-Мартене некрещеных младенцев хоронили на отдельном участке кладбища:

– Женщины ходят на могилы, – вспомнил Гольдберг, – приносят цветы, раз в год кюре служит особую мессу…  – никто в Мон-Сен-Мартене не позволил бы больнице сжечь останки ребенка в подвальной печи:

– С нашим малышом так не случится…  – он осторожно обнял жену, – мы заберем его домой, он будет лежать рядом с Цилой…  – Эмиль услышал шепот:

– Это был мальчик, да…  – она беззвучно плакала, открывая рот, глотая слезы, – я знала, я чувствовала, что мальчик. Нашего мальчика больше нет…  – Гольдберг вспомнил:

– Об этом ребенке молилась я, исполнил Господь просьбу мою, то, чего я просила у Него. И я вверяю его Господу на все дни жизни его…  – он вытер глаза:

– Только не жизни, а смерти…  – Эмиль коснулся губами края госпитальной косынки, белокурой пряди ее волос:

– Нет, Лада, его больше нет. Но мы похороним его, обещаю…  – дав Ладе успокоительную таблетку, он долго сидел, не выпуская ее руки, слушая легкое дыхание жены.

– Дорогая паства, – мягко сказал священник, перейдя на французский язык, – давайте вознесем молитву о выздоровлении мадам Гольдберг, ставшей жертвой несчастного случая в Остенде…

По битком набитым скамьям пронесся сочувственный шумок. Белокаменный храм Иоанна Крестителя, возведенный на месте сожженной нацистами церкви, вздымался вверх остроконечной крышей, с двадцатиметровой колокольней. Шмуэль с детства помнил заливистый звук здешней звонницы:

– Но тогда колокольня была ниже, – подумал он, – сто двадцать ступенек наверх, мы с Иосифом точно посчитали. Звонари нас любили, всегда давали подергать за веревку…  – звонарями в Мон-Сен-Мартене служили шахтеры:

– В поселковом хоре они тоже солируют…  – слушая священника, Шмуэль перекрестился, – сразу понятно, у кого есть способности к музыке…

Сквозь яркие витражи окон, с библейскими сюжетами, пробивались лучи весеннего солнца. Последнее воскресенье апреля выпало теплым. Поселок ждало два дня выходных. Хозяева кабачков повесили объявления о свежей спарже. Мужчины и подростки доставали рыболовные снасти:

– После обеда девчонки побегут в лес за цветами, – улыбнулся Шмуэль, – они поедут торговать букетами на гуляния в Льеж…  – Мон-Сен-Мартен красными флагами не украшали, но и шахты и сталелитейный завод закрывались, оставляя на производстве только дежурные бригады.

Шмуэль покосился на ближний придел святых Елизаветы и Виллема Бельгийских. Новые скульптуры над саркофагами, не пострадавшими при пожаре, высекли из светлого мрамора. Коленопреклоненные святые держали в руках букеты лилий. Лилии венчали и прикрытую больничной косынкой, изящную голову Елизаветы. Часовня утопала в подрагивающих огоньках свечей:

– Очередные паломники приехали…  – паломников в Мон-Сен-Мартене отличали по приколотым к одежде бумажным лилиям, – может быть, среди них девушка, о которой предупредил Джо…  – кузен позвонил в дом причта, где отец Симон жил с другими гостями из Рима:

– Как сказал глава комиссии, если бы замок восстановили, мы бы непременно разместились у месье барона…  – развалины родового гнезда де ла Марков очистили от мин и осколков снарядов, однако мшистые камни пока оставались на местах:

– Все ждут венчания Виллема, ждут, что он приведет в порядок замок, – хмыкнул Шмуэль, – но, кажется, до свадьбы ему далеко, как и Иосифу…  – на Хануку брат защитил докторат по патологической анатомии, в Еврейском Университете:

– Папа смеялся, что в семье скоро появится два профессора, – Шмуэль скрыл улыбку, – но Иосифа совсем не привлекают ни академическая карьера, ни хупа. Ничего, Фрида после армии выйдет замуж за Эмиля. Они осядут в кибуце, папа повозится с внуками…  – Шмуэль понял, что через три года придет время служить младшему брату:

– Это не остановить, – вздохнул он, – папа сказал, что нас ждет очередная война за воссоединение Иерусалима. Но Аарон не будет в ней участвовать, ему остался всего год в армии. Хотя за год многое может измениться…

Он оглядывал ряды дубовых скамеек. Церковь вмещала тысячу человек:

– Третий по величине храм Бельгии. Ходят разговоры, что надо строить второй храм. Этот не справляется с потоком верующих…  – святой Елизавете молились не только о сохранении целомудрия, но и об излечении детей:

– Еще не рожденных детей, – поправил себя Шмуэль, – поэтому среди паломников так много беременных женщин…  – в Мон-Сен-Мартен привозили и инвалидов, святым покровителем которых был Виллем Бельгийский. В храме держали для них запасные коляски и костыли.