– Пью и не пьянею, – хмыкнул юноша, – полезное умение. Аня за меня не беспокоится, она легла спать…  – позвонив сестре, Павел соврал, что ночует у приятеля. Белые лучи прожекторов гуляли по булыжнику площади, скрещивались на граните Мавзолея:

– От Василия Блаженного до Исторического музея все кишит солдатами, – понял Павел, – это не просто репетиция, это что-то другое…  – прожектор выхватил из темноты широкую ленту, опоясывающую Мавзолей:

– Ленин, – прочел Павел, – они оставили на надписи только имя Ленина…  – парень не верил своим глазам. Все восемь лет после смерти Сталина его имя на Мавзолее казалось таким же незыблемым, как и темно-красный гранит:

– Они устроили перезахоронение, убирают его тело…  – Павел вытащил пенал работы Нади, – на площадь никого не пускают, но я обязан все зарисовать…  – приникнув к окошку, он стал набрасывать первый эскиз.

Мокрый снег сек лицо, летел за воротник выданной Генриху на Лубянке шинели бойца внутренних войск. Оружием их не снабдили. Не посчитавший нужным представиться комитетчик наставительно сказал курсантам Школы:

– Вы обеспечиваете порядок в ходе литерной операции на площади. Никаких…  – он пощелкал пальцами, – эксцессов не ожидается. Метро закрыто, транспорт ночью не работает. Ваша задача не пускать за периметр оцепления случайных прохожих…  – площадь обезопасили, по выражению офицера, со всех сторон.

Яркие лучи прожекторов резали глаза. На Мавзолее сиял белоснежный холст, затягивающий двойную надпись. Генрих стоял рядом с фанерными заграждениями, закрывающими пространство справа от Мавзолея:

– Слева такие же щиты, – понял он, – там, скорее всего, и вырыли могилу…  – юноша вскинул глаза к ленте, – они быстро избавятся от имени Сталина на Мавзолее, собьют буквы. Но его хоронят у Кремлевской стены, а не сжигают тело, развеивая пепел по ветру. Хоронят, как положено, с надгробным камнем, а миллионы людей по его воле сгнили безымянными в болотах и вечной мерзлоте…

На экскурсии к Кремлевской стене Генрих видел черный камень со словами Ленина: «Горский. Друг, борец, трибун». По словам офицера из политического отдела, после объявления Александра Даниловича врагом народа плиту сняли:

– Однако двадцатый съезд партии вернул доброе имя соратника Ленина. Память о нем тоже вернулась сюда, – офицер повел рукой, – в некрополь героев революции и гражданской войны…  – камень, разумеется, был только камнем:

– От Горского ничего не осталось, только пепел и дым…  – Генрих сжал руку в кармане шинели, – и вообще, я об этом думаю, чтобы не вспоминать о Густи и Пауке…

Он успокаивал себя найденным после случайной встречи у Большого театра, единственно возможным, как казалось Генриху, объяснением. Кузина, выросшая в доме его матери, потерявшая отца и мачеху от рук русских, никогда бы не стала предательницей:

– Значит, она здесь с заданием, как и я…  – сказал себе Генрих, вернувшись в вестибюль, – она разыгрывает увлечением товарищем Матвеевым, то есть Гурвичем…  – Генрих облегченно выдохнул:

– Теперь мне будет не так тяжело, я знаю, что Густи в Москве…  – он, впрочем, никак не мог связаться с кузиной:

– Она может сидеть в посольстве, где не ответили на мой сигнал тревоги, но, скорее всего, она здесь с фальшивыми советскими документами изображает уроженку Прибалтики…  – он решил, что Густи где-то учится:

– Но это словно искать иголку в стоге сена, – грустно вздохнул юноша, – в Москве десятки тысяч студентов. В костел она не ходит, в ее положении это опасно. Мне тоже нельзя появляться на мессе…  – Генриху все равно стало не так тоскливо:

– Узнать бы еще, что случилось с дядей Джоном и кто та девушка в метро…  – он старался не думать о девушке, но все было тщетно. Во сне он видел мягкие, падающие ему на плечо белокурые волосы, слышал гудение огня в печи, вдыхал смолистый аромат сосен. Она дремала, устроившись у него под боком, не выпуская его руки. Генрих мотал головой:

– Она похожа на героиню сказок, поэтому я думаю о русской печке, об избушке на курьих ножках…  – он мимолетно улыбался, – но я ее больше не встречу. Я увидел ее в метро, но это было просто случайностью…

Пока никакого гроба из Мавзолея не выносили. Вниз спустилась маленькая стайка партийных бонз в норковых ушанках и старших офицеров в папахах. Генрих предполагал, что гроб для Сталина доставили через служебный вход:

– Они должны вынуть тело, то есть мумию, из саркофага, переложить его в гроб…  – он ожидал, что могилу отрыли:

– Обо всем позаботилась кремлевская комендатура…  – рядом с Генрихом в оцеплении стояли верзилы из тамошнего полка, – осталось только донести гроб до места захоронения…  – он чихнул. Высокий парень рядом вежливо сказал:

– Будьте здоровы, товарищ…  – Генрих, даже не думая, ответил: «Спасибо».

– Я скоро стану совсем русским, – усмехнулся он, – общежитие помогает. Акцент у меня исчезнет. Товарищ Миллер, если мне понадобятся его документы, не вызовет подозрений…

Тяжелые парадные двери Мавзолея приоткрылись. Влажный гранит плит заскрипел под сапогами неизвестного ему военного:

– Наш командир, – услышал Генрих шепот соседа, – товарищ полковник Мошков…  – лицо коменданта Кремля было неприязненным:

– Товарищи бойцы, – громко сказал он, – нужен доброволец для несения гроба товарища Сталина к месту нового захоронения…  – один из восьми офицеров, отобранных для последней части операции, плохо себя почувствовал в подвале Мавзолея, куда спустили саркофаг:

– Набрали институток, – зло подумал комендант, – его, оказывается, пугают покойники. Комиссия тоже не возьмется за гроб. Они все жиром заплыли, задыхаются, поднимаясь по лестницам…  – комендант указал на соседа Генриха:

– Товарищ боец, вы…  – парень отчаянно помотал головой:

– Я покойников боюсь, товарищ полковник…  – Генрих выступил вперед: «Я!». Комендант смерил его взглядом:

– Прибалт какой-то, из комитетских войск. Парень невысокий, но видно, что он сильный. И спокойный, в истерику не впадет. Пусть несет гроб, он справится …  – комендант кивнул: «Пойдемте, товарищ боец».

Отряхнув снег с ушанки, Генрих заторопился вслед за полковником в ледяной полумрак Мавзолея.

На шатком журнальном столике, в керамической вазе поникли алые гвоздики. К вазе прислонили самодельную открытку с кумачовыми флагами, с лозунгом: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!». Рука автора была неряшливой, буквы наезжали одна на другую:

– Дорогой Сашка, поздравляю тебя с годовщиной революции! У нас все отлично, мама Наташа собирает тебе посылку на Новый Год. Папа Миша обещал на каникулах повезти меня на Хибины, кататься на горных лыжах…  – она подписалась:

– Твой верный друг, Марта Журавлева…  – стряхнув пепел в блюдечко с народными узорами, Саша напомнил себе убрать открытку с глаз долой:

– Лучше всего отнести на работу, – решил он, – при Невесте я не сплю, по моим полкам она не шарит, но береженого Бог бережет…  – Саша понятия не имел о настоящих родителях Марты Журавлевой, но Невеста могла слышать фамилию генерала от ее дядюшки:

– От бесследно пропавшего дядюшки, – кисло поправил себе Саша, – она не играет, говоря, что 880 не появлялся в посольстве, но не надо ей знать, что у Журавлева есть дочь…  – не до конца доверяя Невесте, он не имел права ставить под удар семью Михаила Ивановича:

– Он обеспечивает безопасность атомных проектов, – напомнил себе Саша, – о чем могут знать на Набережной. С них станется отыскать Михаила Ивановича, попробовать склонить его к предательству…  – Саша был уверен, что генерал Журавлев даст иностранным визитерам от ворот поворот, но осторожность еще никогда не мешала:

– Много обещай и мало давай, дорогой Скорпион, – услышал он смешок товарища Котова, – Невеста у нас из прилипчивых женщин, от которых так просто не избавишься…