Генрих резонно заметил, что допрашивать несовершеннолетнего можно только с санкции прокурора, в присутствии его родителей или органов опеки. Скорпион успокоил его:

– Санкцию нарисовали…  – он покачал пальцем над головой, – подумать только, идет съезд партии, а негодяи устраивают шпионскую акцию в полном виду Кремля. В общем, вытяни из домашних Лопатина все, что сможешь. Ты будущий педагог, – Скорпион усмехнулся, – тебе и карты в руки, в работе с подростком. Напомни ему, что уголовная ответственность наступает с четырнадцати лет…

Ребята в штатском, местные коллеги Генриха, изображали представителей органов опеки. Генрих совершенно не ожидал увидеть в арбатской квартире знакомое лицо:

– Но это точно парень, стиляга. Я его встречал у Колонного Зала. Потом я приехал в домик арестованного Бергера, он открыл мне дверь, как сейчас…  – судя по яичнице и кофе на столе карельской березы, ребята завтракали:

– Рановато для воскресного завтрака…  – Генрих оглядел антикварную мебель, – значит, так живет простой советский кладовщик…  – он махнул лубянским удостоверением:

– Я работник Комитета Государственной Безопасности, – Генрих увидел в глазах прислонившегося к двери стиляги нескрываемое презрение, – я должен задать вам несколько вопросов, Виктор…  – младший Лопатин, изящный подросток с приятным лицом, явственно побледнел:

– Если ваша мать в квартире, – мягко добавил Генрих, – позовите ее, пожалуйста…  – тикали часы черного дерева. Юноша посмотрел в сторону:

– Мама умерла в пятьдесят третьем году…  – он помолчал, – а что случилось, товарищ…  – Генрих поймал взгляд одного из коллег. По правилам, Лопатина, несовершеннолетнего сироту, полагалось отправить в детский приемник:

– Никуда он не поедет, – разозлился Генрих, – парень учится в школе. У них, наверняка, есть какие-то родственники…  – стиляга оторвался от дверного косяка:

– Да, что произошло…  – уверенно подхватил он, – я двоюродный брат Вити, я здесь ночевал. Вот мой паспорт…  – Павел рисковал, но другого выхода у него не было:

– В конце концов, мои документы видели в приемной МУРа и даже глазом не моргнули. Я могу быть племянником Бергера и родней Лопатиных, почему нет…  – Павел предполагал, что комитетчик приехал на Арбат именно из-за ночной рыбалки Лопатина-старшего:

– Он здесь, чтобы допросить Виктора, – понял юноша, – либо его отец арестован, либо вообще…  – он не хотел думать о таком:

– Виктор сирота, как мы с Аней и Надей. Мы выросли в интернате, но его никуда не отправят, я не позволю…  – комитетчик невозмутимо листал его документы:

– Если он меня узнал, он и вида не подает, – хмыкнул Павел, – хотя, может быть, он меня не помнит…  – юноша довольно вежливо добавил:

– Я кузен по линии матери. Зачем вам понадобился Виктор, товарищ…  – он нахмурился. Комитетчик повернулся к коллегам, как о них думал Павел:

– Здесь присутствует совершеннолетний родственник, все в порядке. Дальше я справлюсь сам, спасибо…  – послушав их шаги в коридоре, Генрих вернул стиляге паспорт:

– Бергер, Павел Яковлевич, восемнадцати лет…  – он не стал ничего записывать, но запомнил имя юноши:

– Надо у него поинтересоваться той девушкой, похожей на тетю Розу. Но это не сейчас, потом…

– Хотите кофе, – неожиданно предложил Виктор, – кофейник еще горячий. Садитесь, пожалуйста…  – опустившись в кресло, Генрих скрыл вздох:

– Ладно, помоги мне Бог. Но хотя бы парень теперь не рискует детским приемником…  – приняв чашку, он помялся:

– Мне очень жаль, Виктор, но с вашим отцом произошел несчастный случай сегодня ночью.

Павел боялся, что ему придется бежать за успокоительными средствами в дежурную аптеку на Арбате, однако в комоде стиля сецессион нашлись лекарства. Покойный Алексей Иванович держал таблетки в антикварной шкатулке потускневшего серебра. Рядом Павел обнаружил импортный тонометр в кожаном футляре:

– У папы часто поднималось давление…  – донесся до него слабый голос, – он говорил, что посадил себе здоровье на севере…  – теперь Павел не сомневался в том, что Лопатин-старший делал на севере:

– Комитетчик юлил, словно уж на сковороде, – гневно подумал Павел об ушедшем визитере, – хорошо, что из него удалось вырвать разрешение забрать тело Алексея Ивановича…

По словам лубянской твари, Павел, как совершеннолетний, мог прийти в морг института Склифосовского. Комитетчик кивнул на личный телефон Лопатиных, параллельный квартирному:

– Вам позвонят, сообщат об удобной дате. Экспертам необходимо провести кое-какие исследования…  – он повел рукой. Если так и не представившийся комитетчик и узнал Павла, то вида он не подал. Юноша капал в стакан с водой валерьянку:

– Мне наплевать, узнал он меня, или нет. Он может навести справки, обнаружить, что по моему адресу прописки никакого Бергера нет, но это необходимый риск…  – Виктор признался, что у них нет близкой родни:

– И даже дальней нет…  – парень не вытирал слезы, – мой настоящий отец, если он вообще жив, живет в Париже…  – Павел даже открыл рот. Виктор попытался улыбнуться:

– Марсель Ламбер, рю де Жавель, двенадцать. Он работал механиком на заводах Ситроена. Его угнали в Германию, где он встретился с моей мамой…  – семейный альбом, вернее, несколько фото, у Лопатиных все же нашлись:

– Мама и папа…  – Виктор погладил выцветший снимок, – со мной, после освобождения, в пятидесятом году…  – матери Виктора, как он выразился, повезло:

– Я родился в Бутырках, в тюремной больнице, – вздохнул парень, – мама получила пять лет колонии, но ее не отправили в Сибирь, мы жили в Мордовии…  – он помолчал:

– Мама работала в лучшей кондитерской Мюнхена. Ее послали на кухню в особняк начальника зоны, я рос в доме ребенка при лагере…  – обычно после трех лет детей забирали из женских колоний в интернаты:

– Я был бойкий пацан, – добавил Виктор, – меня все баловали. Мама на коленях упросила оставить меня, не увозить…  – Алексея Ивановича Лопатина, тоже освободившегося из заключения, мать Виктора встретила на вокзале в Потьме:

– В Москву мы приехали вместе…  – Витя высморкался, – папа сунул кое-кому в загсе на лапу, оформил мое усыновление… – на фотографии пятилетний Виктор держался за руки родителей. Алексей Иванович сдвинул кепку на затылок. Покойная Нина насадила на завитые локоны соломенную шляпку:

– Парк Горького, – прочел Павел золоченую надпись, – август 1950 года…  – он аккуратно сложил фото в стопку:

– Все понятно. Алексей Иванович был крещеный человек…  – Виктора сказал, что Лопатины всегда отмечали Пасху, – и похоронить его надо по-христиански…  – комитетчик не сказал, как именно погиб Лопатин, но Павел подозревал, что дело не обошлось без стрельбы. Услышав его вопрос о так называемой рыбалке, Виктор помотал головой:

– Я не могу тебе ничего говорить. У папы гостили люди, знакомые его подельника. Им надо было выбраться из СССР. Ребята на поплавке разыграли драку, чтобы отвлечь внимание комитетчиков. Но дело кто-то продал…  – Виктор опять расплакался. Павел подсунул ему валерьянку:

– Выпей. Помнишь, как в «Трех мушкетерах»? Один за всех и все за одного. Я побуду с тобой, пока…  – Павел сказал себе:

– По Москве слухи ползут быстро. Его не оставят одного, друзья Алексея Ивановича узнают, что случилось. Но без меня все равно не обойтись, я так называемая родня, я поеду в институт Склифосовского…  – он вспомнил, как в интернате они со Светой и Софией говорили то же самое:

– Их забрал Комитет, а Пенга у меня отняла проклятая политика, – разозлился Павел, – хватит, еще одного друга я никому не отдам, как не расстанусь с Аней и Надей…  – он решил не говорить Виктору о своей настоящей фамилии:

– Потом скажу, когда он придет в себя. Надо добраться до дома, выгулять собак, позвонить Ане, в госпиталь. Может быть, Данута все-таки свяжется с мастерской Неизвестного…  – он сварил еще кофе и заставил Виктора сжевать бутерброд:

– Когда мама умерла родами, – тихо сказал приятель, – мне было восемь лет. Но тогда всем занимался папа…  – он сгорбился в кресле, неслышно всхлипывая. Павел обнял его за плечи: