– Ты не смотри на меня, что я сейчас такой…  – Корней Васильевич провел ладонью по остаткам седых волос на голове, – острог никому здоровья не прибавляет. Мне тогда двадцать три года исполнилось, косая сажень в плечах, как говорится. На смотрах полковых меня всегда правофланговым ставили, – Хомутов усмехнулся, – в общем, что было, то прошло, а потом война началась. В шестнадцатом году, как меня списали из армии, я обвенчался. Вернулся я в Стоянов с шашкой, конем и женой, а больше у меня за душой ничего не водилось. Домик наш на хуторе еще мой прадед ставил, но мы его с Гришей новой крышей покрыли, печь переложили. О следующем годе у меня первенец народился, Васенька…  – лицо старика смягчилось, – матушка моя успела внука попестовать. Она осенью умерла, как в Петрограде смута началась…  – старик снял раков с огня:

– Вчера в Петровке на базаре болтали, что в Новочеркасске вроде тоже бунт случился…  – он испытующе посмотрел на Джона:

– Ладно, не спрошу ничего у тебя. Схоронили мы матушку и ушел мой Гриша, семнадцати годков, с красными воевать. Парень меня пристыдил, что я дома сижу, а я ему затрещину отвесил…  – Хомутов вздохнул, – дурак, говорю, у меня сын младенец и жена молодая, куда я их брошу…  – Корней Васильевич помолчал:

– Обозвал он меня бабой, шашку отцовскую взял и был таков. Коня, я, правда, ему не отдал, хоть он чуть ли не на коленях просил забрать жеребца. Он еще заехал на хутор, двумя годами позже, по дороге в Крым. Его к той поре, как и меня, два раза ранили. У нас девятнадцатым годом дочка появилась, Марья, как племянница твоя. Матушку мою так в крещении звали…  – Корней Васильевич снял крышку с котелка, – Гриша меня уговаривал подниматься, брать семью, с ними уходить, однако я отказался…  – он замер, держа крышку, – не мог я землю свою покинуть…

Над равниной вставал ясный рассвет. Белые клочья тумана плавали над лугом, над тихой водой Тузлова кружились речные чайки:

– Они сюда с Дона прилетают, – сказал старик, – не мог я Дон оставить, Иван Иванович, не жил бы я тогда…  – Хомутов повел рукой, – без земли своей. То есть жил бы, но для меня сие стало бы хуже смерти…  – он помолчал:

– Так я Грише и сказал, а он обещал, что красные меня все равно расстреляют. Проводил я его до Петровок, помолились мы в храме и он уехал…  – старик повел носом над раками:

– Настоялись, в самый раз. Давай трапезничать, Иван Иванович, а тех…  – он кивнул на опущенную в ведро сетку, – мы молодоженам нашим оставим…  – достав из-за голенища древнего сапога кинжал с костяной ручкой, старик начертил крест на корке заветренного пшеничного каравая:

– Во имя отца и сына и святого духа…  – он сыпанул соли на хлеб, Джон отозвался:

– Аминь. Что же вы, брата больше не видели, Корней Васильевич…  – старик вытащил из котелка ярко-алого рака:

– Отчего не видел? Видел, я тебе за чаем все расскажу…  – разломив панцирь, он принялся за еду.

Под обрывистым берегом Тузлова звенел девичий смех, плескала вода. Затянувшись самокруткой, Корней Васильевич ласково сказал:

– Племяшка твоя отменно в седле держится…  – в телеге Хомутова нашлось легкое, казацкое седло, – Марья моя тоже к коням с младенчества тянулась, как и Василий, братишка ее…

Племянница с Генрихом появились на берегу реки, когда начало припекать полуденное солнце. Хомутов прикорнул под перевернутой лодкой:

– Сам молодоженов накормишь, – подмигнул он Джону, – а мне кости погреть надо. Мне восьмой десяток идет, как окажешься в моих годах, тоже покоя захочешь…  – Джон не был уверен, что проживет еще тридцать лет:

– Не с моими занятиями, – мрачно подумал герцог, – и учитывая, что мы еще не выбрались из СССР…  – он обещал себе, что уйдет в отставку:

– Засяду в Банбери и буду копаться в огороде. Полина и Маленький Джон пусть навещают меня по выходным, им надо учиться…  – сын должен был этим годом начать курс в Кембридже:

– Хотя из-за меня он может посчитать себя обязанным пойти по военной стезе, – вздохнул герцог, – бедный парень, он на самом деле любит историю и языки, но, как говорится, долг есть долг…

За раками Маша с Генрихом рассказали ему о строительстве Братской ГЭС:

– Я читать умею, – кисло отозвался Джон, – все газеты только об этом и кричат. Не забывайте, что у нас на троих один чистый паспорт, обрез без патронов и двести рублей денег…  – Генрих заметил:

– Если я завербуюсь, дядя, мне начислят подъемные, оплатят билет до Братска…  – герцог прервал его:

– Тебе оплатят, товарищ Миллер. Мы что, с Марией, по шпалам побредем до Байкала…  – Маша покрутила кончик белокурой косы:

– В любом городе есть истинно верующие, – горячо сказала девушка, – нам помогут, дядя. Генрих пусть едет вперед, обустраивается…  – Маша и Генрих не разнимали рук, – а мы, как из Сибири сюда добрались, так и обратно вернемся. На Ангаре есть глухие места, найдем старообрядцев, пошлем весточку Генриху…  – по смущенным лицам племянника и племянницы Джон понял, что помолвка очень быстро превратилась в брак:

– Марта с Волком обрадуются, – хмыкнул герцог, – но чтобы эти двое обвенчались, надо сначала покинуть Советский Союз…  – он сгреб пустые панцири в ведро:

– Вместо того, чтобы болтаться туда-сюда по СССР, – сварливо сказал Джон, – лучше двинуться к турецкой или иранской границам. В Забайкалье рядом Китай и Монголия, что нам нисколько не поможет…  – Генрих зажег папиросу:

– Дядя, от острова Кунашир до Хоккайдо всего двадцать километров, а моторку и вы и я водить умеем…  – герцог забрал у него окурок:

– Табак надо беречь, – заявил Джон, – а Кунашир пограничная зона, куда еще попробуй доберись…  – он выпустил клуб сизого дыма:

– Но вы правы, на востоке нас никто искать не будет. Ладно, сначала надо оказаться на востоке, дальше решим, что делать…  – увидев коня Корнея Васильевича, Маша ахнула:

– Он похож на Лорда…  – девушка погладила лошадь по холке, – я так давно не сидела в седле…  – седло было мужским, но у Хомутова отыскались ветхие, чистые шаровары и рубаха:

– Я все постираю, Корней Васильевич, – обещала девушка, – спасибо вам, большое спасибо…  – жеребец, почувствовав всадника, коротко заржал:

– Принял он ее, – усмехнулся Корней Васильевич, – мои дети тоже с конями росли с малых лет…  – белокурая коса девушки растрепалась. Гикнув, Маша пригнулась в седле:

– Галопом поскачем, милый…  – крикнула она коню, – прогуляемся с тобой, в реку окунемся…  – проводив Машу глазами, Генрих весело сказал:

– To see the fine lady upon the white horse. Полина тоже отменная наездница, дядя…  – взглянув на лицо герцога, юноша осекся:

– Простите, пожалуйста, я не подумал…  – Джон размял еще одну папиросу:

– Надо у Корнея Васильевича махоркой разжиться, – словно не услышав племянника, заметил он, – а что ты не подумал, то я надеюсь, что ты, то есть вы с Марией, в другом будете сначала думать, а потом делать…  – жарко покраснев, Генрих пробурчал:

– Я все понимаю, дядя. Я постараюсь, чтобы…  – Джон потрепал его по плечу:

– Молодец. С ребенком на руках на Курилы будет еще сложнее доехать. Насчет Полины не расстраивайся, – он отдал парню папиросу, – чем чаще я буду слышать имена своих детей, тем скорей мы выберемся отсюда…  – Джон поболтал куском сахара в остывшем чае:

– Потом он пошел к реке, купаться с Марией…  – Корней Васильевич ловко смастерил толстую самокрутку:

– Казенный табак весь вышел, – заметил старик, – в дорогу я вам дам моего зелья, казацкого…  – он отхлебнул чаю:

– Гришку своего, милый мой, я летом сорок второго года увидел, как Новочеркасск немцы заняли. И его увидел, и…  – темные глаза блеснули ненавистью, – приятеля его, якобы казака. Был такой у него…  – старик сплюнул в костер, – друг закадычный, какой-то дальний сродственник Петра Степановича, о коем ты слышал. Тоже Петр, однако Арсеньевич, – Хомутов покривился, – и тоже Воронцов-Вельяминов по фамилии. Должно, и по сей день он землю топчет, собака, а дети мои, оба, лежат в земле сырой…