В темноте поблескивали медные гирьки старинных ходиков. В сенях из жестяного рукомойника мерно капала вода. В сторожке пахло дымом и сухими травами. Белокурые, мягкие волосы рассыпались по ветхой лоскутной наволочке. Одеяла здесь не было, лежанку накрыли истертой кошмой. Шерстинка колола Генриху плечо, но юноша и не думал шевелиться. Даже во сне Маша обнимала его, уютно устроив голову на груди. Генрих слушал ее спокойное дыхание:

– Все так просто, – понял он, – оказывается, проще и не бывает. Волк рассказывал мне кое-что, я слышал всякое от парней в общежитии, но никто не говорил о главном…  – главным было то, что Маша стала частью него:

– Как рука, – он осторожно подвигал пальцами, – как сердце…  – его сердце, наконец, забилось ровно, – как вся она. Мы теперь вместе, навсегда, до конца наших дней…  – сомкнув руки на нежной спине девушки, он погладил выступающие позвонки:

– Словно камешки, – ласково подумал Генрих, – а еще грудь, ноги, шея и губы…  – ему хотелось поцеловать все эти места:

– И не только поцеловать, – Генрих поворочался, – потерпи, дай ей отдохнуть. Она устала после всего случившегося…  – голубой глаз приоткрылся. Со сна она немного хрипела:

– Я не устала…  – Маша потерлась носом о его щеку, – я люблю тебя, милый мой. Я не думала, что это бывает так…  – крепкие руки обнимали ее за талию, спускались ниже:

– Просто, – выдохнула Маша, – легко, словно…  – она задумалась, – словно ты часть меня…  – Генрих кивнул:

– Так и есть. И сказал Господь:

– Поэтому оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть…  – он провел губами по жаркой шее. Маша шепнула:

– Тайна сия велика есть, но мы с тобой ее узнали, милый…  – о венчании они не говорили:

– Все и так ясно…  – подумал Генрих, – мы обвенчаемся, когда окажемся в безопасности. Мы муж и жена перед Богом, остальное неважно…  – Маша хотела отдать ему кольцо со змейкой. Генрих остановил ее руку:

– Пусть будет у тебя, – сказал юноша, – это твое семейное наследие. Я тебе еще подарю самое лучшее кольцо, любовь моя…  – она приблизила губы к его уху:

– Все равно, где венчаться, – неслышно сказала Маша, – твоя мама католичка, мой папа старообрядец, а у них все получилось…  – Генрих кивнул:

– И у нас получится. Максим растет православным, а наши дети сами выберут, что им больше по душе…  – Генрих признался Маше, что хочет стать священником:

– Меня крестил пастор Бонхоффер, замученный нацистами, – вздохнул юноша, – мой отец хотел, своей смертью искупить грехи Германии. Но сейчас надо не умирать, а жить…  – Маша не выпускала его ладонь:

– Жить так, чтобы нашим детям не было стыдно за нас…  – Генрих добавил:

– Жить так, чтобы моя страна, мой народ, опять объединились…  – он не собирался ничего скрывать от Маши:

– Я строил Стену, – невесело признался Генрих, – но теперь мне надо разрушить то, что я возвел, милая…  – оказавшись в безопасности, он хотел вернуться в Западный Берлин:

– Я закончу семинарию, получу приход, – он взглянул на туман за окном сторожки, – но моим главным делом станет помощь тем, кто страдает за Стеной…  – Генрих рассказал Маше и о сестре Каритас:

– Ей шел седьмой десяток, – добавил юноша, – но она была настоящим воином Христа, как здешние тайные верующие. Она любила говорить, что горчичное зерно, меньше всех семян, вырастая, становится деревом и птицы небесные укрываются в его ветвях…  – Маша поцеловала его темные ресницы:

– У нас тоже так случилось, милый…  – девушка улыбалась, – когда мы встретились в Москве, словно горчичное зерно бросили в землю, но теперь мы с тобой стали древом единым…  – Маша вернулась к напевному, монастырскому говорку:

– Стали, – подтвердил Генрих, – и больше не расстанемся, Маша…  – они не знали, как дядя собирается выбраться из России:

– Наверное, нам придется какое-то побыть в СССР, – сказал Маше Генрих, – границы на юге перекрыли, нас разыскивают. Хотя документы Миллера надежные, Комитет о них не знает…  – Маша приподнялась на локте:

– Надо вернуться в Сибирь, – серьезно отозвалась девушка, – на тамошние стройки кто только не едет, мы сможем затеряться…  – она нахмурилась:

– Иван Григорьевич покойный рассказывал, что по Ангаре и Енисею в тайге прячутся целые деревни. Советской власти туда хода нет, там все беспаспортные, как я была. В тех местах легко затаиться…  – Генрих хмыкнул:

– На Ангаре строят Братскую ГЭС. Доброволец, каменщик, товарищ Миллер там пригодится…  – он привлек Машу к себе:

– Завтра обо всем расскажем дяде, а пока я не могу больше терпеть, милая моя…  – перевернувшись на спину, Маша скомкала в кулаке угол тощей подушки:

– Я так люблю тебя, так люблю…  – глаза наполнились слезами, девушка всхлипнула:

– Это от счастья, – Генрих сглотнул комок в горле, – пожалуйста, скажи, что теперь так будет всегда…  – в предрассветной тишине перекликались лесные голуби, за окном сторожки висела белая дымка. Наклонившись над Машей, Генрих взял ее лицо в ладони:

– Всегда, – тихо повторил он, – всегда, любовь моя.

Вода в котелке бурлила. Корней Васильевич развязал тряпицу с крупной солью, горошинками черного перца и семенами укропа. Принеся еще одно ведро воды из реки, Джон опустил туда веревочную сетку с копошащимися, пощелкивающими раками:

– Сварим их на наш манер, – пообещал старик, – с панцирями съешь, как говорится…  – он внимательно взглянул на Джона:

– Ты с раками умеешь управляться и вообще не первый раз на рыбалке…

Росистая трава пахла свежестью. На востоке, над бесконечной степью, брезжила огненная полоса восходящего солнца. Джон вспомнил блестящих стрекоз, порхающих над зеленой водой реки, уютное сопение дочки:

– Когда я брал ребятишек на рыбалку, Маленький Джон всегда вскакивал до рассвета, а Полина забиралась ко мне в спальный мешок…  – дочка устраивалась у него под боком, потрепанный венок из полевых цветов сваливался с рыжих кудряшек. Полина, словно щенок, утыкалась носом в его ладонь:

– Я люблю тебя, папочка, – в полудреме бормотала дочка, – так люблю…  – Джон взялся за проволочную щетку, припасенную стариком:

– Раки у нас тоже водятся, – подумал он, – только укропа нет. Папа варил их с лимоном и я так делал… – в углу палатки стояли резиновые сапоги Полины:

– У нее все равно были грязные ножки, – улыбнулся Джон, – она пачкалась в песке, в тине…  – за завтраком девочка шлепала по мелкой воде реки, брызгалась водой на костер:

– Сейчас получишь, – весело обещал сестре Маленький Джон, – не пущу тебя на баржу…  – Полина выпячивала губу:

– И не надо. У меня есть лошадь…  – «Чайку» таскала смирная, широкая словно комод, кобыла, – я леди на белом коне…  – кобыла помахивала хвостом на берегу, трещал огонь в дровах.

Перемывая раков, Джон отозвался:

– Не в первый, Корней Васильевич.

Старик кивнул:

– Я понял, что ты со снастями дело имел. Слушай что дальше было…  – высыпав раков в котелок, он разлил чай, – коня того я объездил, а потом командир меня опять к себе зовет. Мол, не согласишься ли ты, Корней, двоих ребятишек казачьему ремеслу обучить? У нас как…  – он зажег папиросу, – сызмальства на лошадь сажают, а сим парням одному девять было, другому одиннадцать. Старший, Федька, другу великого князя сыном приходился. Я потом с его родителями на войне повстречался. Отец полковником служил по инженерному ведомству, а мать его санитарным поездом заведовала, где моя невеста сестрой милосердной пребывала. Петр Степанович и Иванна Генриховна…  – старик вздохнул, – хорошие они люди. И парень у них рос отменный, он потом к отцу в часть ординарцем пошел. Должно, померли они давно, али на войне погибли, али в смуте…  – Джон вдохнул острый запах чабреца от дымного, обжигающего чая:

– А что младший мальчик…  – старик мимолетно улыбнулся:

– Володей его звали. В Царское Село его мать привозила, госпожа Кшесинская, бывшая артистка императорских театров. Ей к сорока шло, однако больше двадцати пяти ей никто не давал…  – темные глаза старика на мгновение погрустнели, – красивая была женщина…  – он глубоко затянулся самокруткой: