Передав Джону самокрутку, старик замолчал, глядя на затухающий костер.

Лезвие кинжала поддело крепкую, прошлого века половицу. Корней Васильевич закряхтел:

– Помоги-ка, Иван Иванович. Не думал я, что шкатулка сия еще белый свет увидит. Гришка, брат мой, о тайнике не знал…  – Хомутов помолчал, – немцы здесь все разорили, оружие ища, однако же ничего не отыскали…  – старик взглянул на искалеченные пальцы Джона:

– Я сразу понял, что ты в остроге побывал. Я видел…  – заросшее седой щетиной горло дернулось, – видел такое…  – герцог удерживал половицу. Корней Васильевич достал из сырого провала облезлую жестяную коробку. Красивая девушка в наколке сестры милосердия держала поднос с дымящимися чашками: «Какао товарищества Эйнем, Москва».

Подернутая ржавчиной крышка откинулась в сторону. Хомутов неожиданно улыбнулся:

– Сие жена моя, Стана, Анастасия то есть…  – он погладил коробку, – Стана до первой войны закончила училище сестер милосердия. Она в Москве росла, отец ее священником служил на сербском подворье, в храме Кира и Иоанна на Солянке…  – на пожелтевшей фотографии вилась золоченая надпись: «Царское Село, 1916 год». Девушка со шкатулки, в скромном подвенечном наряде, в кружевном платке, опиралась о плечо жениха. Корней Васильевич коснулся шашки с темляком, георгиевских крестов на военной форме:

– Видишь, какой я был…  – Хомутов вздохнул, – не чета нынешнему…  – кресты на оранжево-черных лентах тоже изъела ржавчина. Запалив самокрутку, Корней Васильевич поставил шкатулку на колени:

– Красные сюда не заглядывали, место у нас глухое. Значит, в девятнадцатом году Марья народилась, а через год апосля Стана моя в тифу сгорела…  – он перекрестился, – и остался я вдовцом с малышами на руках…  – он перебирал бумаги в шкатулке, – всякое случалось, конечно. На войне и в смуте много казачек мужей лишились, но я не хотел мачеху детям брать. Так и вырастил их один…  – Джон тоже насыпал табака в кусок районной газеты:

– И не раскулачили вас, не посадили из-за брата…  – Хомутов хмыкнул:

– Из-за Гришки я апосля другой войны на север поехал за казенный счет, а той порой у половины Дона братья, сыновья, да отцы из России ушли. У самих красных комиссаров братья на той стороне…  – он махнул на юг, – сражались. Раскулачивать меня было нечего, Иван Иванович. Окромя домика в три комнатки, огорода, коня, да пары куриц, у меня и не водилось ничего…  – он устало опустил морщинистые веки:

– Коня я на завод отдал, когда здесь все успокоилось. Отдал и сам пошел туда конюхом…  – он приоткрыл один глаз:

– Жеребца моего куда только не возили, даже в саму Москву…  – Хомутов добавил:

– Ты фотографии парада видел, на Красной площади…  – Джон кивнул:

– У Жукова был наших…  – он быстро поправил себя, – то есть ваших кровей жеребец…  – Хомутов передал ему снимок:

– Тридцать девятый год. Вася мой из военного училища вышел, со званием лейтенанта. Марья в ветеринарном техникуме училась…  – Хомутов, в неизменном казакине, с немного поседевшей головой, сидел в седле. Рядом на вороном жеребце красовался парень в довоенной форме РККА. Джон поднял глаза:

– Сын на вас был похож, Корней Васильевич, а дочка в мать пошла…  – хорошенькая, белокурая девушка в казацкой юбке и кофте обнимала совсем молоденького жеребенка:

– Тоже потомок коня императорского, – указал Хомутов на снимок, – завод наш неподалеку, в Чистополье, а Марью после техникума, весной сорок первого, в Брянскую область отправили, на Локотской завод…  – летом сорок первого девушка, эвакуируя лошадей, добралась до родного Дона:

– Отсюда кони ее за Волгу поехали, – Корней Васильевич не отводил глаз от снимка, – а она тоже в тифе слегла, так и осталась здесь…  – летом сорок второго на хуторе появился раненый капитан РККА Василий Хомутов:

– Он у меня в пятнадцатой Донской казачьей кавалерийской дивизии служил, – объяснил старик, – той порой они за станицу Кущевскую воевали. Вася в разведку пошел, он наши края с младенчества знает, но нарвался на немецкую пулю…  – не рискуя возвращением за линию фронта, офицер решил отлежаться на родном хуторе. Достав из шкатулки ветхий конверт и кожаный, вышитый кисет, Хомутов вернул коробку на место:

– Брат с сестрой в отеческом доме встретились, – он поднялся, – но, как стало ясно, что немцев нам не миновать, я Марью в сторожку переселил. Девка она была видная, а война есть война…  – присев на пороге, Хомутов вгляделся в закатное небо. Над вершинами дубов кружился сокол, в лесной чаще ворковала голубка:

– Тоже птенцы у нее, – заметил старик, – ты, Иван Иванович, внуков увидишь, счастливый ты человек…  – герцог хотел что-то сказать, Хомутов покачал головой:

– Увидишь, обещаю. Я вот своих…  – не закончив, он слегка дрожащими пальцами высыпал табак на газету:

– Вася оправлялся, Марья за ним ухаживала. Они оба хотели далее на восток пробраться, к действующей армии…  – Джон подумал:

– Летом сорок второго я сидел в бирманском лагере, мне хотели ампутировать ногу. Я тогда почти потерял надежду, а его дети не сдавались…  – Хомутов прислонился к дверному косяку:

– Вася в сорок первом в партию вступил, под Москвой. Марья комсомолкой была…  – старик выпустил дым, – хоша красные церковь святую порушили, людей в острог сажали, однако то были мои дети, моя кровь…  – он растер сапогом окурок:

– Никогда бы я не отдал семью свою на поругание ворогу, Иван Иванович. Они уйти готовились, только о сие время немцы взяли Новочеркасск. В Стоянове мой брат появился младший, Григорий Васильевич, коего я более двадцати годов не видел и не слыхивал ничего о нем…  – рассовав по карманам древних штанов с лампасами конверт и кисет, старик снял с гвоздя дырявую сетку:

– Меда вам в дорогу наберу, чаю вскипятим, повечеряем с тобой. Не хочу я при наших молодых сие рассказывать…  – передав Джону выцветшую казацкую фуражку, окутав голову сеткой, Хомутов наклонился над ульем.

Корней Васильевич отогнал осу, вьющуюся над янтарными потеками меда:

– Гришка мой о сторожке знал, однако в балку не пошел…  – в темных глазах старика золотился закат, – приехал он в Стоянов на черной машине, при форме немецкой, бритый, одеколоном вонял…  – Хомутов коротко усмехнулся:

– Привез гостинцев, консервы, водку ихнюю, шнапс называется. Обнял меня, слезу пустил. Говорит, мол, брат мой дорогой, Корней Васильевич, фюрер Германии Адольф Гитлер принес свободу казакам, избавил Дон и Кубань от гнета проклятых коммунистов…  – он отпил чая, – а я ему отвечаю:

– Ты, Григорий, расскажи сначала, где ты два десятка лет обретался…  – младший Хомутов работал таксистом в Париже:

– Как немцы туда вошли…  – старик сдержал ругательство, – дак Гришка и кое-кто еще из казаков побежали задницу им лизать. Апосля того их в Берлин пригласили, съезд устроили…  – Корней Васильевич помолчал, – на бумаге всем заправлял атаман Краснов, а на деле немец, Панвиц по фамилии и мерзавец, Воронцов-Вельяминов. Он ихнему начальству речи писал и сам выступал. Слышал я его в Петровках по радио. Дорогие казаки, во всех ваших бедах виноваты жиды и коммунисты, их надо уничтожить. Тогда и настанет Дону вольное житье, как при царе-батюшке…  – он принял от Джона самокрутку:

– Выпили мы с Гришкой за встречу и спросил он меня, где дети мои, офицер Красной Армии Хомутов Василий и комсомолка Хомутова Марья…  – старик неслышно выматерился себе под нос:

– Что жена моя померла, он знал. В Петровках, в бывшем сельсовете, ему все сообщили…  – старик добавил:

– Я ответил, что Васю последний раз видел весной сорок первого, а Марья после тифа отлежалась, да на восток ушла…  – той же ночью дети Хомутова покинули хутор:

– Васины документы я у него забрал, – старик погладил конверт, – в тайник спрятал. Взяли они сала, меда моего, Васе в кисет я табака насыпал…  – корявые пальцы дергали шнурок кисета, – благословил я детей моих на прощанье, обнялись мы и остался я опять один…  – Джон не хотел спрашивать, что было дальше. В свете костра сверкнула слеза в глубокой морщине на смуглом лице старика: