Харикл промолчал. Он сознавал, что Форион был прав; он знал, что счастливый брак есть самое верное средство изгнать из сердца образ прекрасной незнакомки; но мысль навек связать себя с совершенно неизвестной ему девушкой была противна его чувствам. Он сообщил план Фориона Ктезифону, который между тем успел вернуться из Родоса победителем, с венком из тополей. Ктезифон, по-видимому, смутился и озадачился самым странным образом; его ответы были до того уклончивы, что Харикл решительно не мог понять его поведения. С другой стороны, он был вполне уверен в честности Фориона, и если только тот желал этого союза, то теперь представлялся хороший случай доказать ему свою благодарность.
Погруженный в подобные мысли, проходил он однажды вечером, на закате через рынок, направляясь в Керамейкос. Вдруг он почувствовал, что кто-то сзади останавливает его за платье. Он обернулся: перед ним стояла пожилая рабыня и с выражением страха и радости глядела на него.
— Харикл, — вскричала она, — милый Харикл! Ты ли это?
Теперь и он узнал женщину — это была Манто, его нянька, которая во время бегства Хариноса осталась больною в Афинах вместе с большей частью его рабов. Она рассказала Хариклу, что один богатый гражданин, по имени Поликл, купил почти всех оставшихся слуг его отца, в том числе и её.
— Ты, вероятно, помнишь его, он был большим другом твоего отца.
— Да, помню; я часто слыхал это имя, — отвечал Харикл.
— И он также вспоминает о вас, — продолжала Манто, — он тяжко болен и несколько месяцев уже лежит в постели. Все его сокровища не в состоянии помочь ему; а вот мы, бедняки, при всей нашей бедности, здоровы, — сказала она, сплюнув три раза[100]. Как он будет рад, когда услышит, что ты снова здесь!
Затем последовал целый поток вопросов, прерываемых то смехом, то слезами радости. Хариклу пришлось бы долго рассказывать, не вспомни Манто, что ей надо нести скорее травы, которые госпожа велела ей купить.
Поликл, по словам Манто, был человеком весьма состоятельным. Его поместья, его дома в городе и в Пирее и множество рабов приносили ему большой доход, не требуя никакого труда; но всё это составляло лишь незначительную часть его состояния, заключавшегося главным образом в капиталах, частью лежавших у трапецитов, частью розданных в долг под большие проценты. Люди, знакомые ближе с его делами, полагали, что всё его богатство превышало, пожалуй, пятьдесят талантов. Он оставался холостым до пятидесяти пяти лет, но тут он решился исполнить последнее желание своего умершего брата и жениться на его единственной дочери, цветущей шестнадцатилетней девушке. Во время весёлого брачного пира с ним сделался удар, последствием которого была долгая и мучительная болезнь. Все средства были испробованы; опытный домашний врач, в течение многих лет лечивший его, и многие другие, приглашённые для совета, напрасно применяли всё своё искусство; ни их усилия, ни заботы Клеобулы, ухаживавшей за больным как самая нежная дочь, не могли восстановить разрушенного здоровья. Поликл, не довольствовался помощью внуков Асклепия[101], он прибегал даже к колдовству; спрашивал снотолкователей[102], посылал на перекрёстки искупительные жертвы[103]; призывал старых женщин, которые умели посредством амулетов и заговоров исцелять болезни. Сам он проводил целые дни и ночи в храме Асклепия[104], тщетно надеясь на исцеление. Наконец, пример счастливого выздоровления от подобной болезни после купанья в Эдепсосе заставил его решиться прибегнуть к этому последнему средству. Но и нимфы отказали ему в исцелении, и теперь врач объявил, что скоро больному не понадобится больше никаких трав, кроме сельдерея[105].
На другой день утром Харикл только что собрался выйти из дому. Накануне решил он жениться и теперь хотел просить Фориона посвататься за него. В эту минуту посланный Поликлом раб постучался у его двери. Несмотря на свою слабость, больной обрадовался, услышав, что сын его давнишнего друга вернулся в Афины, и велел сказать ему, что желал бы очень повидать его ещё перед смертью, которая, полагал он, была уже недалека. Мог ли Харикл отказаться? Само приглашение доказывало уже дружеское расположение. Он обещал быть.
— Ты бы лучше сделал, если б пошёл со мною, — сказал раб. — Мой господин очень слаб, а теперь как раз собрались у него друзья.
— Хорошо, — отвечал Харикл, который рад был случаю отложить решительный шаг ещё на некоторое время. — Ступай вперёд, я иду за тобою.
Они пришли к дому Поликла. У отворенной двери стоял раб, чтобы слишком сильный стук в дверь не обеспокоил больного. Харикл вошёл. Роскошь в доме подтвердила рассказы Манто о богатстве её господина; всё здесь доказывало громадное состояние этого человека. Даже в комнате больного, у входа в которую он остановился, ожидая позволения войти, вся утварь отличалась необыкновенным великолепием. Дорогой пёстрый вавилонский ковёр служил занавесью двери.
Постель[106] больного была покрыта милетскими пурпурными покрывалами, а из-под них виднелись ножки кровати, выточенные из слоновой кости. Мягкие пёстрые подушки, поддерживали голову и спину больного; на каменном полу, под кроватью, постлан был, по азиатскому обычаю, мягкий ковёр. У постели стоял круглый стол кленового дерева на трёх бронзовых козьих ножках[107]. В углу комнаты, на великолепном, коринфской или сикионийской работы, треножнике стояла медная жаровня, которая должна была несколько согревать прохладу осеннего воздуха. Вокруг постели стояло несколько стульев[108] чёрного дерева, с изящной золотой инкрустацией; на них лежали подушки. На одном из стульев сидел врач, человек уже пожилой и серьёзный, с скромной, но полной достоинства наружностью. Его тёмные, но с значительною проседью волосы и короткая борода были тщательно причёсаны и вместе с ослепительной белизной одежды доказывали, что это был человек, привыкший являться всегда прилично, хотя отнюдь не роскошно одетым, чтобы не произвести неприятного впечатления. Он положил свой простенький ящик с лекарствами и инструментами на стоявший тут стол и правой рукою держал руку больного, чтобы по ударам пульса судить о состоянии болезни. Возле врача стояли три друга дома; они не спускали с него глаз и старались, по-видимому, прочесть на его лице мысли. На постели, в ногах, скрываясь в полумраке, сидела какая-то женская фигура; она не сводила глаз с больного. Врач слушал долго и молча, наконец опустил руку больного, не выразив ни малейшего опасения, но и не подавая также и надежды. В эту минуту вошёл раб, который привёл Харикла, и, подойдя к доктору, доложил ему о приходе молодого человека и затем, получив разрешение, доложил о том и самому больному. Больной протянул руку вошедшему Хариклу.
— Да будет радость с тобою[109], сын друга моего, — сказал он слабым голосом, — благодарю тебя, что ты исполнил мою просьбу, я был на празднике, когда тебе давали имя, а тебе приходится стоять у моего смертного одра!
— Да будет радость и счастье с тобою, несмотря на твои жестокие страдания. Пусть боги превратят в ясный день мрак ночи, окружающий теперь тебя!
— Нет, — сказал Поликл, — я не хочу обманывать себя. Я не из тех людей, которые в минуту несчастья или страданий призывают философов, чтобы те их утешали. Скажи мне лучше что-нибудь о твоей семье.
Молодой человек передал всё пережитое его семьёю со дня бегства. Больной несколько раз казался взволнованным, так что наконец врач сделал знак Хариклу, чтобы тот окончил свой рассказ.
