Сказав несколько фраз, госпожа Минк обернулась к Мальхен и произнесла что-то по-немецки.

— Что же, пожалуй я знаю. Я всё могу сказать, — отозвалась весело Мальхен. — Хорошо. Слушайте. Тётушка велит мне всё вам рассказать. Ей мудрёно ведь по-русски говорить. Это я совсем стала русская! Да я и говорить по-русски больше люблю, чем по-немецки, рассмеялась Мальхен.

Господин в кафтане погрозил молодой девушке пальцем, на котором засиял большой золотой перстень. Он хотел ласково при этом улыбнуться, но вышла какая-то скверная гримаса.

— А-а, господин Шмец, вы, стало быть, притворяетесь. Вы, стало быть, понимаете изрядно по-русски! — воскликнула Мальхен.

Господин Шмец хитро ухмыльнулся и снова погрозился.

— Как же вы сказываете, что ни единого слова не понимаете? — смеялась Мальхен.

— Ну, ну, — проговорил Шмец. Dummes Kind!..

И тем же пальцем с перстнем показал на Кудаева, как бы приглашая приступить к делу.

Мальхен обернулась к возлюбленному и затараторила быстро, перемешивая речь улыбками. Однако её взгляд ясно говорил Кудаеву, что дело поворачивается в серьёзную сторону!

— Видите ли, тётушка просит меня вам разъяснить... Если вы хотите...

Мальхен рассмеялась звонко и зарумянилась...

— Не знаю, как сказать! Если вы хотите, чтобы меня отдали за вас замуж, — с запинкой проговорила девушка, — то вы должны свои обстоятельства переменить. Вы теперь рядовой, солдат, за вас мне замуж выходить нельзя. Так говорит тётушка! Так говорит господин Шмец. Не я говорю. Вам надобно быть капралом и надобно иметь деньги! Вот что они говорят.

— Это от меня не зависит!

— Знаю... Надо это устроить.

— Да как же это сделать? — выговорил Кудаев, обращаясь к присутствующим.

— Слушаит, слушаит, Мальхен, — произнесла Стефани да Адальбертовна, — не говариваит ничего, слушаит.

— Да, слушайте. Я вам всё разъясню, продолжала Мальхен. — Вы вот говорите, что у вас есть дядюшка богатый, живущий в столице. Правда это?

— Да, смутился Кудаев.

— Вы сказывали в прошлый раз тётушке, что ваш дядюшка... Как его прозвание?

Кудаев хотел произнести фамилию, но запнулся, и в нём началась мгновенная, но страшная борьба, произносить ли имя старика дяди.

— Как его звание и прозвание? — повторила Мальхен. — Что же вы? Забыли разве?

Кудаев молчал и, оглянувшись, увидал, что все четверо присутствующих впились в него глазами.

— Что же вы? — проговорила Стефанида Адальбертовна. — Фамил я помниваит сам. Он капитан Калачов.

— Капитан Пётр Михайлович Калачов? — с акцентом, но чисто и правильно произнёс вдруг господин Шмец.

— Да, — со вздохом прошептал Кудаев, изумляясь, что этот барин знает даже имя и отечество его старика дяди.

— Ну, вот, капитан Калачов, — продолжала Мальхен, — хочет вам передать своё состояние, а оно у него хорошее. Ну, вот, если вы хотите со мною венчаться, то сделайте одно простое дело и всё будет хорошо и счастливо. А дело самое простое.

— Какое же дело? — вымолвил Кудаев.

— Да вот вы сказывали тётушке, что господин Калачов недоволен тем, что на престоле император Иван. Антонович. Правда ли это?

Кудаев молчал.

— А, да ни не хочет разговариваит, — воскликнула камер-юнгфера. — Если не хочет, не надо. Ступайте, зачем сидеть? Не надо. Ступайте. Зачем у нас сидеть?

Кудаев смутился.

— Да, прибавила Мальхен, — и голос её сразу упал. — Если вы не хотите беседовать об этом деле, то, конечно что же? Нечего вам у нас и делать.

И на глазах Мальхен выступили слёзы.

— Да что вы, помилуйте, — воскликнул Кудаев. — Я совсем не то. Я не понимаю, вы скажите, в нём дело.

— Говорил ли вам дядюшка, что не император Иван Антонович, а цесаревна Елизавета Петровна должна на престоле быть?

— Говорил, — произнёс Кудаев глухим, сдавленным голосом, чувствуя, что беседа переходит на какую-то страшную дорогу, с которой уже нет возврата, нет спасения ни ему, ни добряку капитану.

В эту самую минуту господин Шмец встал с места, подошёл к двери горницы, ведущей в коридор, отворил её, оглянулся направо и налево, потом снова припёр и вернулся на своё место. При этом он сказал что-то по-немецки шёпотом, а затем странно впился глазами в молодого человека.

"Сущий волк!" — подумал Кудаев и почувствовал дрожь в спине.

— Ну, слушайте внимательно, что я вам скажу по приказанию тётушки и господина Шмеца, — продолжала Мальхен. — Если вы хотите, чтобы я была вашей женой, то сделайте так, чтобы состояние вашего дядюшки всё перешло к вам сейчас же.

— Каким образом? — воскликнул молодой малый во всё горло.

— А дело самое простое. Вы отправляйтесь завтра к господину Шмецу, у него будет ждать вас дьяк. Так вы изложите на бумаге всё, что слышали от вашего дядюшки насчёт его недовольства, насчёт его разных противных императору речей и эту бумагу вы возьмёте и подадите господину Ушакову. А там уже всё само собою пойдёт.

С этой минуты Кудаев, как бы притиснутый, как бы чувствуя себя в какой-то западне, в которую он попал совершенно неожиданно и из которой нет спасения, сидел и молчал как убитый.

Господин Шмец стал объясняться тихо и мерно, по-немецки, обращаясь к госпоже Минк и к Мальхен.

Девушка, в свою очередь, передавала всё своему возлюбленному, и в конце концов Кудаев понял, что он ещё в прошлый раз выдал головою Калачова этим пиявкам и что теперь они требуют от него лишь подтверждения письменного. Требуют, чтобы он подал донос на своего дядю в канцелярию.

Но этого мало было... Главное — не было выбора!

Если Кудаев откажется от намерения предать дядю в руки палачей и воспользоваться всем его имуществом тотчас же, то эти люди, в особенности господин Шмец, берутся сделать то же самое.

В таком случае преображенец Кудаев являлся уже не лицом, которое может от всего дела выиграть, а виновным и причастным к "противному разговору" и изменническому поведению своего дяди, Калачова.

Кудаев сидел совершенно оглушённый и ошеломлённый всем, что произошло. Он отвечал своим собеседникам:

— Да! Непременно! Завтра же!

Но сам он как бы не понимал, что слышал и что говорил.

Когда молодого человека отпустили, и он вышел на воздух и очутился за несколько десятков шагов от Зимнего дворца, то остановился и взял себя за голову.

— Господи, помилуй! Да что же это такое? — громко проговорил он. — Что же такое? Как тут быть! Что тут делать? Или в доносчики, Иуды-предатели, или самому в плети, к палачам. Ах ты, собака! Ах ты, тварь подлая! — возопил Кудаев со слезами на глазах, от ярости на самого себя.

Однажды, в сумерки, между преображенцами того ротного двора, где жил Кудаев, было всеобщее недовольство и ропот. Вообще гвардейцы столицы, избалованные всячески и начальством, и обывателями, при малейшем поводе, громко выражали своё недовольство.

Иностранцы, бывавшие в Петербурге, имевшие понятие о дисциплине в войсках прусских или австрийских, изумлялись распущенности, которая была отличительной чертой столичного солдата. Даже слово "дисциплина" было ещё совершенно неизвестно среди русского войска.

В казармах и ротных дворах гвардии жили не солдаты, а дерзкая, разнузданная орава.

Вдобавок, между разными полками было постоянное соперничество и маленькая междоусобица. Постоянно на улицах возникали драки между солдатами разных полков, товарищи, конечно, присоединялись, и возникали кулачные побоища без всякого важного повода, которые кончались часто смертоубийством.

В эти дни было такое соперничество между преображенцами и измайловцами, что оба полка ненавидели огульно друг дружку. Соперничество это началось с той минуты, как брат герцога Бирона, Густав, стал подполковником и командиром Измайловского полка.

Императрица за последние годы своего царствования стала более покровительствовать полку, в котором был младший Бирон. Преображенцы, бывшие всегда как бы на первом месте, негодовали. Ими командовал, с чином подполковника гвардии, сам фельдмаршал граф Миних, герой и победитель турок.