Благодаря своему новому любимцу Елагину, Калачов в две, три недели времени снова приободрился, снова глядел весело, даже лицо его пополнело.

Тайна такого превращения была простая.

Елагин, сидя по целым дням вместе со стариком, передал ему так много нового, чудесного и диковинного, о чём Калачов и понятия не имел, что поневоле капитан приободрился, а затем и совсем стал выглядывать как прежний бодрый старик.

Елагин прежде всего объяснил капитану за что он судился и ссылается. Он заявлял громко всюду и говорил знакомым то, что все преображенцы думали про себя и хорошо знали, да только вслух никому не говорили.

Елагин просто рассказывал, что в ту ночь, когда фельдмаршал Миних явился к ним в караульню Зимнего дворца и уговаривал офицеров идти арестовать регента. Бирона, то он ясно объяснил солдатам, что они идут по приказанию цесаревны Елизаветы Петровны и, захватя Бирона, арестуют и правительницу с младенцем императором, чтобы провозгласить императрицей цесаревну.

Сначала капитан Калачов отчасти ничего не понял, отчасти не поверил. Но затем в долгие дни сиденья вдвоём в каземате Елагин подробно рассказал и объяснил всё Калачову.

Действительно в ночь похода в Летний дворец и ареста Бирона граф Миних положительно поднял всех солдат преображенцев одним лишь именем цесаревны и, стало быть, "взял обманно".

И многие, если не все, отлично слышали, что говорил тогда Миних, отлично знали теперь, что фельдмаршал обманул их. Никогда никто из них не двинулся бы ради Анны Леопольдовны.

— И вот, добавлял в объяснение Елагин: — всё это хорошо нам всё известно, всех нас обидело и рассердило; но все-то молчали и молчат. А я стал, объяснять всем. Меня взяли, судили и ссылают...

Этот рассказ пострадавшего лица за ту же цесаревну, за которую пострадал и Калачов, имел сильное влияние на старика.

Он вдруг увидал и понял, что он не один... Всё, что он в своей квартирке на Петербургской стороне говорил, всё, что заставляло его всегда горячиться, всё, за что он предан племянником и пострадал, — всё это не диковина в столице. Не один он! Много их таких...

Елагин клялся Калачову, что арест Бирона был произведён именем цесаревны, и все знают, что Миних надул преображенцев. Поэтому именно сам фельдмаршал и теперь под арестом, так как правительница, вероятно, находит всё это дело тёмным. Может быть, Миних и впрямь хотел после ареста Бирона арестовать императора и правительницу, да побоялся и отступился! За что же иначе арестовывать его теперь.

Узнав всё от Елагина, разжалованный капитан выглядывал теперь бодро и весело, отправляясь Бог, весть куда, на край света.

Рядовой, в шутку называвший его "дедушкой", раз по сто в день говорил:

— Дедушка, не печалуйся. Вот тебе Бог свят, не успеем мы до Казани доехать, как воцарится императрица Елизавета. Ты, сидя у себя на Петербургской стороне, ничего ни оком не видал, ни ухом не слыхал, а я всё знаю. Говорю тебе, дедушка, до Казани не доедем, нас заставят на пути в церкви какой присягать новой императрице, а затем она нас вернёт обратно и всё нам возвратит — и чины, и имущество.

Вера Елагина была так сильна, что и Калачов уверовал.

Подошла осень. Кудаева уже давно перестали звать новым капралом. В полку ходили толки, что капрал скоро станет сержантом, а не пройдёт одного года, как сделается офицером.

Кудаев стал совсем важным человеком среди своих сослуживцев. Все относились к нему с особым почтением; но он не замечал, что все как будто сторонились от него. Не только солдаты боялись ослушаться капрала, но и офицеры относились к нему как-то смиренно и послушно. С их стороны было особенное отношение к Кудаеву, не столько предупредительность, сколько осторожность.

Кудаев, разумеется, подробно передавал госпоже камер-юнгфере всё, что происходило у них в казармах, а равно что делалось в канцелярии полка.

За последнее время, в исходе октября, Стефанида Адальбертовна поручила своему родственнику очень важное дело: следить и передавать ей постоянно всё, что говорит или делает цесаревна Елизавета Петровна.

Цесаревна постоянно заезжала в гвардейские полки, преимущественно в Преображенский, продолжала часто крестить детей у солдат, оставалась в ротных дворах по получасу и долее и, когда пили водку за её здоровье, она тоже осушала стаканчик, чем приводила всех в восторг.

Когда цесаревна возвращалась к себе в Смольный двор, то солдаты цеплялись за её сани, становились на запятки и просто на полозьях, другие рысью бежали кругом, и она возвращалась, окружённая весёлой гурьбой. Другого имени, как "наша матушка", ей не было в казармах уже давно.

Осенью во всех полках, но более всего в Преображенском, у всех солдат стали появляться деньги и довольно большие. Цесаревна, однако, не могла иметь настолько средств, чтобы сыпать в гвардию щедрой рукой такие крупные суммы.

Откуда же явились деньги?

Ходил в Питере глухой слух, что деньги, однако, от цесаревны, а даются ей французским резидентом, маркизом де ла Шетарди. Объяснению никто не верил.

С какой стати будет французский король, через своего резидента, одаривать гвардейские петербургские полки. Совсем это дело бессмысленное и неподходящее. Разумные люди называли этот слух турусами на колёсах.

В октябре месяце госпожа камер-юнгфера всё чаще расспрашивала Кудаева о том, что делает и говорит цесаревна, появляясь у них в полку.

Кудаев отвечал:

— Ничего особливого.

Некоторые вопросы Стефаниды Адальбертовны даже удивляли капрала. Бог весть откуда она что брала.

— Ничего такого не было, тётушка, — заявлял он. — Откуда это вы слышали? Всё это враки.

— Стало быть, ты сам ничего не знаешь, — с гневом объявила однажды госпожа камер-юнгфера.

И действительно Кудаев совершенно не знал, что в полку его водили за нос. Он не подозревал даже, что на всём своём ротном дворе был у всех на примете, отмеченный всеми товарищами и как отрезанный ломоть.

Он не знал, что часто ему давали поручение, чтобы сжить с ротного двора, или приглашали в гости нарочно, чтобы удалить из казарм; а за это время являлась цесаревна, бывало веселье, шум, толки, встречи и проводы "нашей матушки".

Когда появлялся Кудаев, он видел только кругом странно улыбающиеся лица. По своей беспечности он не мог догадаться, что в случае чего-либо, о чём знают уже многие обыватели Петербурга, он, наиближе стоящий, узнает последний.

Подошёл ноябрь.

Однажды, когда Кудаев по приглашению камер-юнгферы явился с женой к тётушке своей Стефаниде Адальбертовне, то застал её очень взволнованной. Она только что пришла из горниц баронессы Иулианы Менгден.

— Ну, садись, — сказала она Кудаеву и своей племяннице по-немецки. — Слушай внимательно, Мальяен, и переводи своему мужу всё, что я буду говорить, не опуская ни единого слова. Дело особой важности.

При помощи переводчицы между камер-юнгферой и капралом завязалась следующая беседа:

— Что говорил у вас недавно ввечеру на ротном дворе офицер Грюнштейн? Какие слова произнёс он, когда уже все спать собирались. Тому назад дня два, или три это было.

— Ничего, — отозвался Кудаев, — ничего такого не было.

— Ну так, стало быть, ты совсем ничего не знаешь и не видишь. Мы все очень рассержены разными наглыми поступками цесаревны. Со всех сторон говорят, что Елизавета хитрит и что-то такое затевает. Она такая глупая, что воображает о себе невесть что, мнит даже сделаться императрицей. Разумеется, она не знает и не слышала, что через месяц или под Новый год правительница сама издаст манифест и объявит себя императрицей Всероссийской. Но дело в том, что правительница не опасается Елизаветы и даже слушать не хочет, когда ей говорят о разных поступках цесаревны. Но мы все, и его высочество принц, и госпожа Менгден, и австрийский посланник Ботта, все смущаются этим. Надо бы эту Елизавету постричь в монастырь или по крайней мере выслать из Петербурга. Ты должен, как близкий мне человек, взять на себя поручение и исполнить его в точности. Разузнать в своём полку, кто есть приверженцы цесаревны, способные что-нибудь замыслить в её пользу, и кто собственно остаётся верноподданным императору.