Утром Лесток уговорил цесаревну решиться, не откладывая ни единого дня. Цесаревна плакала и не решалась. Она была, собственно, довольна своим существованием и счастлива, а ей грозила ссылка или заточение в монастырь в случае неудачи.

Чтобы подействовать сильнее на воображение робкой и малодушной Елисаветы, Лесток привёз с собой и показал ей две картинки: одна изображала её императрицей на троне, в короне и порфире, другая изображала её же в иноческом одеянии и в монастырской келье.

В ту же ночь, долго промолившись у себя в спальне, цесаревна после полуночи села в сани и в сопровождении Лестока и Воронцова выехала в Преображенские казармы.

Недалеко от казарм её ожидали тридцать человек рядовых, самых преданных.

Они были посланы в казармы объявить, что цесаревна сейчас явится и объяснит, с какой целью она является. И в несколько минут до трёхсот рядовых единодушно и громогласно заявили, что готовы следовать за «матушкой», куда она прикажет.

Цесаревна вошла в казармы и приняла присягу этих трёхсот человек, между которыми не было ни одного офицера.

Затем она тотчас же двинулась с ними ко дворцу. И здесь опять повторилось, и опять буквально то же самое, что было год назад…

Как Миних подошёл с солдатами к Летнему дворцу, арестовал в постели и отослал под арест регента Бирона, точно так же теперь, только тридцать рядовых были посланы наверх, в апартаменты, арестовать правительницу.

Цесаревна осталась в дворцовой караульне.

Через полчаса ей доложили, что правительница и принц уже взяты из постели, посажены в экипаж и увезены, а сына их под конвоем уже несёт нянька по лестнице. Всё произошло мирно и тихо. Раздавался только один громкий голос: отчаянно плакал перепуганный во сне солдатами полуторагодовой император.

Наутро вступила на престол императрица Елисавета Петровна…

И хотя Петербург бурно ликовал, но в нём не было и тени того, что было во всей России до самых дальних пределов. Все россияне до последнего крестьянина если не поняли тотчас, какое событие произошло, то почуяли, что «лютое время» миновало и взошло новое красное солнышко — дщерь Великого Петра Алексеевича засияла в короне императорской над всем православным людом.

Чрез полгода, уже весной, на Красной горке[24], вокруг ярко освещённого дома на набережной толпилась туча народа…

В доме было торжественное и блестящее празднество, сотни гостей, бал и ужин.

Старик, воин-служака и любимец ещё первого императора, отпраздновал утром свадьбу внучки, тёзки императрицы, а теперь на подъезде ожидал к себе монархиню в гости.

Наконец грянуло на набережной гулкое «ура». Императрица в большом рыдване[25] почти шагом двигалась от Зимнего дворца.

Чрез полчаса встреченная стариком Бурцевым царица открыла бал «польским», идя с хозяином. Во второй паре шли новобрачные — Пётр и Лиза Львовы, а в третьей — Соня Коптева с мужем, за ними гости бесконечно длинной вереницей, важной и блестящей…

В те же минуты на набережной, затерянная в толпе, стояла худенькая и болезненно-бледная молодая девушка и глазами, полными слёз, глядела на сверкающие окна дома.

Она недавно вернулась в столицу из ссылки в Вятку, где потеряла мать, умершую от горя и всяких лишений…

«Кто бы мог эдакое всё предвидеть? — думалось ей, Торе Кнаус. — Люди — игрушки, и неведомо чьи!»

Над Петербургом чуть брезжил свет. На небосклоне занималась утренняя заря ясного, слегка морозного дня.

Было 18-е октября 1740 года. В городе ещё с двух или трёх часов ночи на всех улицах, главным образом на Невской перспективе, совершалось что-то незаурядное и диковинное.

Обыватели, запоздавшие в городе по делам или в горстях, со страхом и трепетом пробирались до своих жилищ. Наоборот, к рассвету, те из жителей, которые привыкли рано выходить со двора, выглянув на улицу, тотчас же возвращались вспять, в силу пословицы: не суйся в воду, не спросясь броду.

Последние десять лет, пережитые Петербургом, под гнетом управления всемогущего Курляндского герцога, "слово и дело", соглядатаи и "языки", Тайная канцелярия, вообще весь государственный порядок, на веки оставшийся в истории с наименованием "Бироновщины" — всё приучило обывателей столицы ежечасно быть настороже, чтобы не нажить лихой беды и не оказаться без вины виноватым.

Это нечто необычное, совершавшееся в эту ночь в Петербурге, были караулы, пикеты и рогатки, рассеянные по Невской перспективе на всех углах прилежащих к ней улиц и переулков. Многие в эту ночь не попали, куда направлялись, и ночевали на морозе, заарестованные солдатами. Два полка, Измайловский и Преображенский, были расставлены, или вернее, рассыпаны по главным пунктам города. Зачем: никто не знал. Ясного, определённого приказания никто не получал. Не только офицеры, но и старшие командиры не знали, что они делают. Быть может, только два или три человека, в том числе командир измайловцев, брат герцога, Густав Бирон, да командир преображенцев, сам фельдмаршал Миних, знали хорошо, почему город за ночь попал на военное положение.

Было указано: "строжайше и наикрепчайше блюсти порядок". Между тем именно эти, как бы выросшие вдруг, среди ночи из-под земли, караулы и рогатки сами всеобщую сумятицу и наделали.

В конце Невской перспективы, на льду уже замёрзшей Фонтанки, была тоже рогатка, но караул был здесь многолюднее и состоял из двух десятков преображенцев, под командой двух офицеров. Одному из двух начальников временной заставы, офицеру Грюнштейну, в качестве немца, было объяснено самим графом Минихом, что назначенная ему ночная стоянка есть особо важный пункт, так как недалеко оттуда помещался и Летний дворец, занятый императрицей.

Но в чём заключалась важность поручения Грюнштейна, в чём заключались его обязанности в эту ночь, он ничего не знал. Ему приказали стоять с своей командой, пока не будет приказано идти в казармы! Молодой, умный и хитрый офицер Грюнштейн даже смущался тем, что, не имел никаких инструкций.

Толкам и догадкам солдат не было конца. Последние деяния Бирона с его клевретами давали широкое поле предположениям.

— Указано будет ночью забирать жителев целыми сотнями и уводить в крепость, — толковали шёпотом солдаты.

— Указано будет всех русских сановников и главных полковников колотить в мёртвую, — говорили другие.

— А что, если, ребята, швед под самую столицу подошёл обманным образом, — догадывались третьи, — на заре сражаться будем.

Те же самые толки и догадки были во всех пунктах, где стояли караулы. В иных местах весь караул состоял из двух-трёх рядовых, даже без капрала. Эти рядовые стояли часовыми под ружьём, совершенно не зная зачем. На опросы проходящих они отвечали:

— Проходи, братец, скорее, благо пропущают.

— Придержи язык за зубами. Долго ль вырезать!

— Доберёшься цел и невредим до дому, свечку к иконам поставь! — внушительно советовали некоторые из солдат.

Иногда караул отвечал на опросы жителей шутками:

— Стережём, родимые, чтобы рогатку прохожие на дрова не растащили.

— Стоим, глядим, как бы месяц с неба не свалился.

— Начальству лежать надоело, вот нас и поставили.

В иных пунктах Преображенские рядовые, отличавшиеся своей избалованностью, озорством и дерзостью с обывателями, вообще всяким "бедокурством”, воспользовались теперь случаем, чтобы нажиться насчёт перепуганных обывателей.

Озорнее всех действовал в эту ночь пикет, поставленный на углу перспективы и Мещанской улицы, где был целый квартал, за церковью, обитаемый исключительно серым людом, приписными к городу мещанами и крестьянами. Здесь мирные жители, запоздавшие домой, застревали у неожиданно выросшей за ночь рогатки.