"Совсем не тот человек, — подумал Кудаев. — Вот то же самое, что мой дядюшка. Они оба, почитай, что в одном положении и оба, почитай, невинно страдают. Только есть разница. На Миниха враги какие-то наклеветали правительнице, но Иуды в доме его не нашлось. А вот у старика-капитана нашёлся Иуда".

Кудаев вздохнул и понурился головой.

— Чего ты? — выговорил Миних, с удивлением в голосе.

Вздох и движение рядового он понял по-своему.

— Чего ты? Иль тебе меня жалко? Вы, янычары, детей под соусом жарить способны и есть с маслом и с кашей. Где же вам сердобольничать! Это про вас не писано. Чего же ты охаешь?..

Кудаев не знал, что отвечать.

— Ну, коли жалеешь, — прибавил Миних, не получив ответа, — так жалей себя, тем лучше. Тогда ты охотнее справишь моё дельце. Хочешь ты справить мне дельце?

— Слушаю-с.

— Да хочешь ли?

— Извольте-с.

— Дело, братец, простое. Ты жених племянницы камер-юнгферы Минк?

— Точно так-с... Надеюсь...

— Она тебя любит?

— Мальхен? Любит!

— Мальхен, это невеста? Нет, я спрашиваю про тётку её. Камер-юнгефера любит тебя?

— Полагаю-с.

— Можешь ты ей от меня снести записочку и ящичек, так, чтобы никто во всём мире, кроме тебя, меня, да госпожи Минк, никто этого не знал?

— Могу-с, удивляясь, — произнёс Кудаев.

— Поклянёшься ты мне, что кроме нас троих никто этого знать не будет?

— Поклянусь.

— Не погубишь ты о плохом и себя, и меня, и свою Минк? Понимаешь ли ты, что ты погубить можешь всех троих?

— Не знаю-с. Полагательно, если вы так сказываете.

— Так берёшься?

— Берусь, — с запинкой выговорил Кудаев.

— Ящичек небольшой, хоть за пазуху клади его. Всё дело в этом. Даже и ответа мне не надо никакого от неё ко мне. Сделай милость, в ножки поклонюсь и ей, и тебе.

— Извольте-с, — выговорил Кудаев уже смелее.

— Ну, так вот.

Миних слазил в стол и достал маленькую записку, запечатанную, а затем небольшой футляр.

Тут же на глазах Кудаева он завернул футляр, величиною вершка в четыре, в бумагу, перевязал шнурком, запечатал с двух сторон, а затем, взяв перо, быстро, мелким почерком написал что-то.

— Ну, вот цидуля и посылка. Бери, не теряй, передай: по принадлежности и никому не болтай. Не передашь, ограбишь — себя погубишь, передашь и разболтаешь — всех нас троих погубишь.

Фельдмаршал передал то и другое в руки рядового, велел спрятать за пазуху и отпустил со словами:

— Коли всё благоустроится, я, сударь мой, этого не забуду. Я всё-таки фельдмаршал и граф.

Кудаев вышел на улицу и тут только, как всегда спохватился, что забыл спросить, когда ему передавать посылку госпоже Минк.

"Теперь поздно, — подумал он. — Завтра пойду".

Всю ночь проспал рядовой плохо. Маленький футлярец и записка оставались всё время за пазухой. Он побоялся где-либо спрятать их.

И этот футлярец, и эта записочка всё более тревожили Кудаева, как будто жгли его грудь, как будто царапали там.

"Точно ворованное там спрятал", — думалось ему.

И вспомнил он, как однажды ещё в деревне он поймал и спрятал за пазуху белку, которая в кровь расцарапала ему всю грудь. Теперь писуля и посылка фельдмаршала, арестованного на дому по государственным причинам, царапали и жгли Кудаева много пуще той белки.

На другой день рядовой хотел бежать к госпоже Минк чуть свет, но, подумав, обождал. В девять часов утра он был уже, однако, на подъезде Зимнего дворца.

Камер-юнгфера при объяснении Кудаева всего с ним происшедшего, а затем данного ему поручения, нисколько не удивилась. Кудаев удивился и глаза вытаращил на барыню.

— Где же всё? — выговорила она просто.

— Вот-с.

И Кудаев полез за пазуху, достал записку, достал футляр и передал тучной женщине.

"Хоть бы тебе капельку удивилась", — думал он.

Госпожа Минк прочла то, что было написано на посылке и улыбнулась. Затем распечатала и стала читать письмо, которое оказалось длинным. Четыре небольших страницы были исписаны мелким почерком.

Но камер-юнгфера читала быстро, изредка ухмылялась самодовольно, качала головой.

Затем, прочитав, она развернула бумагу на футляре, вынула, отворила его и ахнула. Кудаев ахнул ещё пуще.

Три вещи сверкнули оттуда и засияли на всю горницу. Брошка и две серьги из крупных брильянтов.

Камер-юнгфера не выдержала и промычала на всю горницу какой-то ей одной свойственный звук, в роде "мэ-э-э!"

Она была не столько изумлена, сколько озабочена, сидела глядя на брильянты в глубокой задумчивости, наконец вздохнула и произнесла что-то по-немецки.

Кудаев, начинавший уже вследствие сношений с ней и с невестой чуть-чуть понимать по-немецки, понял только одно слово: "мудрёно".

В эту минуту раздались шаги в коридоре около дверей, и госпожа Минк быстро защёлкнула футляр и сунула его в карман.

В горницу вошла Мальхен, как всегда, весёлая, подпрыгнула, увидя Кудаева, но обернувшись к тётке, заметила незаурядное выражение её лица.

— Что такое? — спросила она по-немецки.

— Ничего, так, — отозвалась Стефанида Адальбертовна, и, обернувшись к рядовому, произнесла строго:

— Слюшай, господина золдат, не надо ни едина слов никому про это говаривает.

И она похлопала по своему карману, где был спрятан футляр.

— Никому ни слов. А то я, ви, и он, важный особи, все три под кнут попадаваит и все до шмерти посековаются... Слюшает? Понимайт? До шмерти!

Несмотря на серьёзный голос и серьёзное лицо госпожи Минк, Кудаев невольно улыбнулся при слове "шмерть".

— Не смешно ничего, — рассердилась камер-юнгфера. — Никому ни слова.

И она быстро заговорила что-то по-немецки, обращаясь к Мальхен.

Девушка сразу стала серьёзна и обратилась к Кудаеву с переводом слышанного от тётушки.

— Тётушка приказывает вам никому во всей столице не сказывать о том, что вы ей сейчас принесли. Она говорит, что иначе и вы, и она, и тот генерал, который вас прислал, можете очутиться в тайной канцелярии, а после пристрастия и пытки попасть в ссылку.

Мальхен, передавая это, была настолько встревожена, что фигура её всего более подействовала на рядового. Он только теперь совершенно серьёзно отнёсся ко всему приключению, в которое попал волей-неволей.

— Избави Бог, выговорил он с чувством. — И тот мне говорил, никому не сказывать.

— И ей не надо сказывайт, прибавила камер-юнгфера, показывая на Мальхен. — Она девиц, она болтун.

— Не надо, не надо, — замахала руками и Мальхен. — Я не хочу. Я боюсь секретов. Их мудрёно в голове держать.

Кудаев, по любезному приглашению госпожи Минк, остался обедать. Сама она тотчас же вышла из горницы и молодёжь осталась наедине, что случалось не часто.

Мальхен, разумеется, воспользовалась случаем, чтобы тотчас же повиснуть на шее своего возлюбленного и целовать его.

— Скоро ли, Господи, всё это кончится, — заговорила она.

И девушка-егоза, как всегда бывало наедине с женихом, то жаловалась и пищала, то хихикала, то принималась хныкать, а затем опять хохотала или начинала петь.

Кудаев пробыл во дворце довольно долго, обедал и после обеда просидел ещё около часу.

За всё это время его удивляла камер-юнгфера. Перед обедом она вернулась в горницы сияющая, довольная и весело болтала. Затем во время обеда она встала, потому что кто-то вызвал её к себе, и когда она опять вернулась, то лицо её было не только раздосадовано, но даже злобно. Она не стала есть, отшвырнула от себя ложку, сердито мяла салфетку в руках и поднялась из-за стола темнее ночи.

Но затем она снова исчезла из своей горницы, а когда возвратилась, то Кудаев рот разинул. Опять сияла госпожа Минк! Толстое лицо её расплылось в большущую улыбку. Маленькие, серые, масляные глазки прыгали от радости.

"Вот сейчас ей клад подарили", — подумал Кудаев.