Кудаев ничего не отвечал, но мысленно думал:

— Нет, уж спасибо. Цесаревна-то в Смольном доме всю жизнь проживёт. Быть в её согласниках только в Сибирь угодишь, а не только не разживёшься, из рядовых-то в каторжники попадёшь, а не в сержанты.

Прошло недели две. Был уже ноябрь месяц. Кудаева не приглашали в гости к камер-юнгфере Минк. Вокруг Зимнего дворца не было сада, где бы могла прогуливаться Мальхен. Кудаев не мало бродил около жилища возлюбленной, но ни разу не увидал её, ни на улице, ни даже у окна. Три раза заходил он, опрашивал прислугу, просил доложить о себе госпоже юнгфере, но получал ответ что она просит прощенья, ей недосуг.

Когда в третий раз придворная барынька отказала Кудаеву в его желании повидаться, он окончательно был сражён и загрустил. Было очевидно, что от него хотели отделаться, а Мальхен его разлюбила.

Сваха чиновница оказывалась права. Смерть императрицы возвысила общественное положение камер-юнгферы Анны Леопольдовны. Она, очевидно, считала теперь Кудаева слишком невидным женихом для своей Мальхен.

Капрал роты, в которой был Кудаев, видя грустное лицо рядового, всё чаще спрашивал его об его делах.

После своего последнего объяснения с Новоклюевым, Кудаев неохотно заговаривал с ним о своих делах. Новоклюев уж очень несообразно рассуждал и глупые советы давал.

Однажды он посоветовал Кудаеву влезть силком к придворной барыньке, да выругать её поздоровее, постращать её даже. И разное подобное, одно глупее другого предлагал капрал из сдаточных.

Однажды, видя Кудаева особенно грустным, Новоклюев снова пристал к приятелю-рядовому.

— Что, аль всё по своей зазнобушке тоскуешь?

Кудаев молча повёл плечами и вздохнул, как бы говоря:

— Вестимо, а то что же.

— А вот что, приятель. Испробуй ты, что я тебе скажу. Тебя придворная барынька пущать перестала, так ли?

— Да, сказывает, всё недосуг.

— Ну, так ты эту упорную барыньку корыстью возьми. Купи ты ситцу хорошего на платье, да сластей разных. Пойди ты во дворец, да прикажи о себе доклад сделать: пришёл де мол с гостинцами. Она тебя тотчас и впустит. А ты ей гостинец-то поднеси, а острастку-то ей всё-таки задай. Коли вы, мол, за меня не отдадите девицы, то я, мол, вам что-нибудь пакостное учиню.

— Да что, что? — рассердился Кудаев. — Чем я ей острастку-то могу дать? Полаяться на неё, ну и выгонит вон. Что же толку-то? Чем я её напугаю! Битьём, что ль?

— Как чем? Всем. Скажи из-за угла обухом, а не то ножом двину. А не то у вас во дворце в петлю затянусь. Мёртвое тело у вас окажется.

— Это я-то затянусь?

— Вестимо, ты, а не я.

— Спасибо. Худой выигрыш. Из-за дуры бабы повеситься.

— Да это будет вторым делом, — отозвался Новоклюев. — А первое дело гостинцев купи, да снеси.

Кудаев молчал.

— Что же, и это по твоему негодно? — спросил капрал.

— Нет. Вестимо дело гостинцу ей снести было бы хорошо. Да ведь его купить надо.

— Знамо купить.

— В лавке?

— Вестимо, в лавке, а то где же? На колокольне...

— Лавки в столице не про меня писаны...

— А про меня все писаны. Иду в любую...

— Чтобы купить гостинцу, объяснил Кудаев вздыхая, — деньги нужны, а где мне их взять? У дядюшки попросить. Более не у кого. Никого в Питере не имею...

— Попроси у дядюшки.

— Не даст, отозвался Кудаев. — Не таковский!

— Почему? Скупердяй?

— Не та линия, видишь ли.

— Какая линия?

— Линия, говорит он, не та. Невеста придворная Анны Леопольдовны, а он эфту линию не одобряет, сказывает, истинная линия у цесаревны Елизаветы Петровны.

— И, и, и! Братцы вы мои! — пропищал тоненьким, деланным голосом богатырь Новоклюев. — Ахти мои матушки! За эдакие, голубчик ты мой, речи улетают люди не токмо туда, куда Макар телят не гонял, а куда если и чёрта загнать, так он оттуда не выкарабкается. А ты, дурень, повторяешь! Аль плети захотел вместо невесты? Аль в тайной канцелярии побывать желаешь?

— Да нет, я это только так, к слову, смутился Кудаев, вспомнив приказание дяди не проговариваться. — Это я брешу. Да опять-таки не я то говорю, а дядюшка сказывает. Я тут невиновен.

И Кудаев внутренне застыдился, что с первой же минуты, испугавшись, свалил всю вину на добряка дядю, чтобы выгородить себя.

— Нет, дядя не даст денег, — заговорил снова Кудаев, желая скорее переменить разговор. — Он скуповат. А у меня ни алтына, какой тут гостинец.

— Ах ты дурень, дурень! — выговорил Новоклюев. — Хоть из дворян ты, а я простого состояния, а всё же ты, извини, дурень. Деньги, видишь, ему нужны.

И Новоклюев начал хохотать.

— Слышишь, что я тебе скажу, Василий Андреевич. Хошь, я тебя направлю, всё твоё дело налажу? Хошь ты сейчас идти гостинец придворной барыньке покупать?

— Вестимо, да денег, сказываю, на то не будет.

— Не твоё то дело, деньги. Идём, что ли.

— Ты разве дашь?

— Дал я, как же, — рассмеялся грубым голосом Новоклюев. — Дурака нашёл. Ну, да не твоё дело, иди.

Через полчаса после этого разговора капрал Новоклюев и рядовой Кудаев были уже в лавке неподалёку от того места, где когда-то стояли ночью в карауле. При появлении купец бросил других покупателей, обратился к ним и спросил, что им угодно, хотя при этом, как показалось Кудаеву, лицо его насупилось. Он глядел и боязливо, и вместе с тем недоброжелательно.

Новоклюев потребовал кусок хорошего ситцу, стал выбирать, переворошил много товара, но, наконец, выбрал штуку красного с разводами ситцу и приказал отложить.

Затем он выбрал ещё два шёлковых платочка и, взяв всё это под мышку, выговорил, обращаясь к купцу:

— Присылай тотчас же за деньгами в ротный двор, спроси капрала Новоклюева, и мы с товарищами твоему посланцу отсчитаем что следует. Останется мною доволен.

При этом Новоклюев не выдержал и немножко ухмыльнулся.

— Негодно так-то, — пробормотал купец.

— Негодно! — возразил Новоклюев. — А годно единой тукманкой из головы разум вышибать? Нет, уж ты, купец, меня в четвёртый раз в грех не вводи, вымолвил вдруг Новоклюев, принимая важную позу.

— Как так? В какой четвёртый раз? — несколько озлобленно отозвался купец.

Кудаев смотрел на обоих, ничего не понимая и наивно оглядывая своего капрала.

— Да так, три раза мне сошло, а в четвёртый, пожалуй, и в ответ попадёшь. Так вот я и сказываю, ты меня в грех не вводи. Что же мне, сам ты посуди, добрый человек, из-за куска ситцу пропадать, загубляться.

— В толк я ничего не возьму, — воскликнул купец.

— Да вишь ты, нужда нам великая. Денег у нас мало. Сам ты оное знаешь! Ну, вот, когда позарез что нужно, идёшь так-то в лавку, отбираешь, уплатить не чем, берёшь в долг. Будут деньги, вестимое дело отдашь. Ну, а бывает так, что ваш брат, купец, на это очень несогласен. Вот эдак-то со мною три раза было, а ноне в четвёртый. Три раза пришлось в мёртвую положить купца. И товар того не стоил. Всё так потрафлялось, что меня за побои и вред прощали, потому я в уважении состою у командира. Но сам ты понимаешь, родной. Три раза меня командир простил за увечье, которое я нанёс, а в четвёртый, пожалуй, не простит. Вот я и говорю. Что же мне пропадать из-за твоего товара? Я теперь, к примеру, тебя двину смертельно — ты помрёшь. Ну, тебе всё равно! А мне каково будет, посуди ты, в Сибирь идти. Сделай же милость таковую — не шуми, а отпусти нас подобру, по здорову. Хочешь ты, я тебе в ножки поклонюсь. Не губи человека! Сам ты понимаешь, смертоубийствовать и в Сибирь идти кому удовольствие? Да ещё из-за такой дряни. Тут всего на рубль, да семь-восемь гривен. Сделай милость, родной, не вводи в грех! Молитва сказывается: не введи нас во искушение!

Купец, слушая Новоклюева, видя его совершенно серьёзное лицо, убеждённый голос, стоял, вытаращив глаза, растопырив руки и как бы не веря тому, что он слышит. Случались эдакие казусы часто, да не эдак...