Кудаев не вернулся на ротный двор, а окончательно грустный, не зная что делать, собрался к своему дяде. Он готов был теперь, в силу своего природного добродушия и кротости, советоваться со всеми.

Капитан в отставке, Пётр Михайлович Калачов, жил на Петербургской стороне, в собственном маленьком доме. Человек лет под шестьдесят, капитан казался гораздо старше своих лет.

Это был благообразный старик, добродушный, ласковый, добряк и шутник, немного простоватый и очень словоохотливый. Когда-то ещё юношей, в 1700 году, он был зачислен рядовым в один из вновь сформированных императором Петром полков. Несколько позже он перешёл в азовский полк, участвовавший во всех кампаниях великого императора.

За тридцать лет службы капитан участвовал, по его выражению, во многих "бравурных баталиях и викториях". При этом он был несколько раз ранен и, если б не болезнь в ногах, то, вероятно, продолжал бы службу до конца дней своих.

Теперь добродушный и словоохотливый капитан с особенным удовольствием рассказывал о своих подвигах, с особенным благоговением вспоминал "Первого" императора, которого видал много и часто.

Более же всего капитан любил прихвастнуть двумя вещами: своим знакомством с чужестранными государствами, с разными заморскими городами, в которых ему пришлось побывать. В особенности часто любил он описывать Голландию, где прожил около года, посланный в числе других молодых офицеров для изучения "корабельной арифметики". Главным же образом простоватый добряк был смешон тем, что доходил до хвастовства в своих рассуждениях о "государских и штатских предметах».

Капитан Калачов был искренно и глубоко убеждён, что он тонкий политик, что если бы не его серенькое дворянское происхождение, то при возможности иметь протекцию, конечно, теперь он был бы у кормила правления государственного, был бы генералом и членом "Кабинета". Любимой темой бесед и разговоров капитана были поэтому не столько военные, сколько "штатские" предметы.

Беседовать об этих штатских или государственных предметах было, разумеется, более чем опасно в последние годы царствования императрицы Анны и властвования могущественного и жестокого Бирона. Вследствие этого капитану Калачову редко удавалось потолковать по душе о престолонаследии российском, о немецкой партии, захватившей бразды правления, о союзах с Австрией или с Польшей, о коварстве злейшего из врагов российских — шведа. За подобного рода рассуждения у себя на дому, можно было легко попасть в тайную канцелярию, в сыск, под пытку и плеть.

Однако капитан Калачов жил уже в Петербурге около десяти лет мирно и тихо, копаясь летом в саду и в огороде, довольно больших размеров. Зимой он находил какие-нибудь другие занятия, чтобы убить время. Знакомых у него было мало; все, кого он видел, для него были люди недостаточно грамотные и просвещённые. Большинство из них смутно слышали о том, что есть такая страна Голландия, и смешивали её с другим краем, именуемым Хохландией.

Случалось даже, что когда капитан заговаривал о том, что на российский престол две линии имеют законное право, линия царя Ивана Алексеевича и линия великого императора Петра Алексеевича, собеседник капитана слушал его, разиня рог, внимая как бы великим таинственным речам. Большею же частью собеседник старался как можно скорее убраться из домика гостеприимного капитана, чуя, что такие беседы к добру не поведут. За последнее время собеседники, кто бы они ни были, старались в своих разговорах даже не упоминать имени царствующей монархини, а тем паче имени всеобщего страшилища, герцога Бирона. Многие перестали бывать у доброго, словоохотливого и умного капитана именно благодаря его страшным речам и "погибельным» рассуждениям.

Года с три тому назад повадился ходить к капитану один дворянин, тоже отставной поручик петровых войск. Он находил особенное удовольствие вспоминать вместе с капитаном о славных викториях и доблестных баталиях прежнего времени. Но однажды этот новый знакомый сразу прекратил свои посещения вследствие того, что услышал вдруг от капитана страшные слова, которые могли погубить и хозяина, и гостя. Калачов выразился, что никогда порог его домишки не осквернится ногою немца.

— Вот уже скоро десять лет живу я в Петербурге, а ещё через мою прихожую не перешёл ни один немец.

Подобные слова или подобные мнения назывались "жестокими". А жестокие слова вели человека прямёхонько под кнут палача.

Добряк капитан был очень обрадован, что в Питере вдруг оказался родственник его, рядовой Преображенского полка. Посчитавшись роднёю, Калачов и Кудаев кое-как добились, что один другому приходится двоюродным племянником. Кудаев был доволен найти родственника, тем паче, что это был добрый старик. Калачов был обрадован тем обстоятельством, что у него нашёлся законный наследник.

На второй или третий раз при посещении молодого и красивого солдата из дворян, Калачов добродушно и прямо объяснил ему, что намерен написать духовное завещание, чтобы оставить ему свой домишко с садом и огородом. И то, и другое представляло собой рублей сто в год дохода, а сумма эта по времени была большая.

С первого же посещения Кудаева капитан стал звать его просто Васей и плутом, так как слово "плутяга" было у него всегда ласкательным прозвищем.

Кудаев нашёл старика на этот раз ничего не делающим, как бы взволнованным и озабоченным. Капитан обрадовался племяннику.

— Что давно не бывал, плутяга, — встретил он его.

— Да всё не время было, дядюшка, — отозвался Кудаев. — Недосуг был, сами видите, какие дела мы делали.

Капитан не отвечал ничего, усадил племянника, велел подать ему пирога и бутылку квасу, а сам продолжал молча шагать из угла в угол в своей небольшой диванной, где он принимал гостей.

Кудаев заметил перемену в старике.

— Нездоровится что ли вам? — спросил он.

— Нездоровится, — пробурчал капитан, — воистину нездоровится, да не мне, а нашей матушке России. И видом не видать было, и слыхом не слыхать, чтобы в каком-либо царстве-государстве такие бесстыдные беззакония приключались… Что вы только творите! Ах, что вы творите!

— Кто это, дядюшка?

— Кто? Вы же... Вы!

— В толк не возьму я, про что вы...

— В толк не возьмёшь? Ах ты...

И капитан выругался, ласково, но крепко.

— Как по твоему, по кончине Анны Иоанновны, чья линия в своих престольных правах и привилегиях должна, стать?

Кудаев не понял вопроса.

— Вижу я, ты статских речей не разумеешь, — важно вымолвил Калачов: — буду с тобой беседовать просторечием. Стану, как называется, бабьими словами объясняться. Кому законный след был вступать на престол по кончине Анны Ивановны.

— Как, то ись, дядюшка? Как сказано в манифесте. Императору Ивану Пятому Антоновичу.

— Это кто же тебе сказал?

— Да в манифесте...

— Да чёрта ли мне в твоём манифесте. Его Бирон сочинял.

Кудаев рот разинул и чуть не выронил кусок пирога, который нёс в рот. Вытаращив глаза, он молча смотрел на добряка-капитана.

— В манифесте, — продолжал тот. — Да ведь написать всё можно, да и отпечатать всё можно тоже. Али ты не слыхал, кто за собой все права престольные имеет, кому надлежит Российскую империю самодержавнейше приять? Ну-ка, раскинь мыслями-то.

— Это я, дядюшка, точно знаю. Да вишь не потрафилось. Мне как-то и госпожа камер-юнгфера сказывала, Стефанида Адальбертовна. У них все очень этого ожидали.

— Чего?

— А кому то ись вступать на престол.

— Да кому?

— Вестимо, императрицей полагалось быть принцессе Анне Леопольдовне.

— Похоже, рассмеялся капитан. — Попал пальцем в небо.

Кудаев вновь удивился. Калачов продолжал хохотать отчасти сердитым голосом.

— Похоже, — повторил он снова. — Принцессе Брауншвейгской. Зачем ей? Уж пусть тогда будет Пёс Псович Биронов со всеми своими щенятами. Ах ты, Василий Андреевич, сын Кудаев, рядовой ты Преображенского полка! Вот то-то! Кабы вы не были малограмотны, да малоумны, так вы не потакали бы козням врагов российских. Срам, иного слова нет, срам! Ты вот и слыхом не слыхал, чья линия за собою все льготы самодержавнейшие и привилегии всероссийские имеет.