— Возвращайся обратно, — приказали мне к тому моменту, когда телефон уже начал накаляться, а рука — уставать.

— Обратно — это куда? — любезно переспросила я.

— Обратно — это ко мне, — прорычали в ответ.

— Зачем? — сохраняла я всю ту же подчеркнутую вежливость, краем глаза отмечая, что водитель внимательно прислушивается к разговору. Так внимательно, что аж уши шевелились. Особенное усердие проявляло левое.

— Затем, что мужик, которого ты приволокла из больницы в прединсультном состоянии, наконец, смог с нами поговорить.

— Никого я не волокла — этим занимался Гоша, — не согласилась я. — Это во-первых. А во-вторых, нет у него инсульта, Глушко просто трус, каких поискать.

— Так или иначе, — оборвал мою гневную тираду Седой, — информация, предоставленная им, многое меняет.

— Например, что? — утомленно прикрыла я глаза рукой.

— Например то, что все трое были родственниками, — с легкими нотками торжества в голосе сообщил Седой. Сообщил то, что я и так знала уже давным-давно.

— Угу, — поспешила я развеяться его победное настроение, — братьями. Двоюродными. Я в курсе. Их матери — родные сестры. И ты бы узнал это еще месяц назад, если бы потрудился поинтересоваться их фамилиями в девичестве.

В трубке послышался еще один сдержанный вздох. Очень сдержанный. Максимально сдержанный, который сигнализировал о том, что мой драгоценный друг на грани срыва. Хорошо, что я в этот момент направлялась в другой конец города, хоть и собирая по пути все пробки. Но хотя бы в мою голову не запустят бутылкой бурбона.

— Я потрудился. И узнал. У них разные фамилии, Фима. Они даже росли в разных городах. Белова родилась здесь, в столице. Здесь же прожила всю жизнь, никуда надолго не уезжала. Глушко, как и её муж, родом из небольшого села, расположенного в ста пятидесяти километрах от города. Переехали после свадьбы, в поисках лучшей жизни. А Крылова вообще из другого региона. У неё здесь тетка одинокая жила, вот она к ней и прикатила после школы, в университет поступать.

— Я знаю, что по официальным документам они Антонова и Филатова, а Белова вообще никогда не меняла фамилию, — затараторила я. — Но, Сань, ты не меньше моего знаешь, как просто сделать фальшивые документы. Я говорила про их настоящие биографии. Я уверена, что все трое — родные сестры. Они похожи!

— Фима, — оборвал меня Седой, — мало ли кто на кого похож. Нельзя утверждать, что все похожие в мире люди родственники! Как они могут быть родными сестрами? Это не реально!

— Вполне реально, — не сдавалась я. — Они могли быть удочерены.

— Нет никаких сведений или документальных подтверждений этому.

— А их родители? — цеплялась я за последнюю ниточку.

— Умерли, — лаконично ответил Седой.

— У все троих? — удивилась я.

— Беловой больше шестидесяти, Глушко под полтинник, а Крылова в прошлом году отметила сорок пятый день рождения. В лучшем случае их родителям сейчас было бы лет восемьдесят.

— И что? Не такой уж это критический возраст.

— И все же, никого из старшего поколения уже не спросить — они все на том свете, — подвел итог Сашка.

Я огорченно простонала, откидываясь на сидение.

— И все же, кое в чем ты была права.

Я тут же подскочила на месте и возмущенно уставилась в пространство — мне показалось или я заметила искорки едва сдерживаемого смеха? Кто-то радуется моей неправоте.

— Они действительно братья. Но не двоюродные. А родные. По отцу.

Я замерла, словно громом пораженная. Только глаза моргали.

А Седой тем временем продолжил тоном сказочника, повествующего свою любимую притчу:

— У всех парней был один и тот же отец. Но матери — разные.

— Как? — судорожно и едва слышно выдохнула я. Но Седой услышал.

— А вот теперь твоя теория про тройное удочерение к месту, — ехидно заметил мой друг.

— Скорее уж, усыновление, — произнесла я, все еще пребывая в крайней степени растерянности.

Нет, я предполагала нечто подобное, особенно после встречи с Глушко-старшим в больнице. Он был напуган, очень напуган. У меня оформилось несколько догадок по этому поводу. Одна из основных — мужчина опасался кого-то из своего близкого окружения. Ведь недаром он затрясся как осиновый лист на промозглом осеннем ветру, когда речь зашла о семье. И шептал, не переставая: «вы не знаете, на что он способен». Он, не она. А значит — брат, отец, сын, племянник. Перечислять можно долго, но, кажется, он имел ввиду…

— …родного отца, — закончила я вслух свою мысль.

Седой, в этот момент о чем-то рассказывающий, запнулся, а после сердито переспросил:

— Что?

— Глушко упоминал родного отца своего сына?

— Именно эту информацию я и пытаюсь до тебя донести, и было бы прекрасно, если бы ты меня хотя бы иногда слушала, — прорычал Седой голодным зверем. — Вместо этого ты непонятно чем занимаешься. Погружаешься в свои болезненно-пьяные фантазии начинающей алкоголички?

— Ты обедал сегодня? — невинно поинтересовалась я.

Седой растерянно умолк, видимо, пытаясь понять, что обозначает этот резкий переход от одной темы разговора к кардинально иной.

— И пока ты ищешь связь между своей паршивой привычкой пропускать обед и моим интересом к твоему желудочно-кишечному тракту, я тебе расскажу одну забавную историю. Много-много лет назад, в те славные времена, когда горы были выше, трава зеленее, а солнце теплее, жил-был на свете один ослик. И мечтал этот ослик о клевере, а все предлагали ему только сено. «Как же решить эту проблему?», — спрашивали у ослика. «Не знаю, — отвечал ослик, — я слишком занят. Я думаю о клевере».

— Тебе что, одного алкоголизма мало? Ты еще и понаркоманить решила? — ровным тоном поинтересовался Сашка, но ощущение было такое, что будь он рядом — придушил бы. — Какой осел? Какой клевер!

— Не знаю, — беззаботно ответила я и подмигнул чуть ошалевшему водителю, с подозрением посматривающему в мою сторону и с тоской — на череду машин впереди, образовавших пробку, в которой мы застряли. — Я слишком занята. Думаю о том, как свалить туда, где на меня не будет рычать голодный, а потому очень злой мужик, который привык срывать на мне все свое недовольство и которому я помогаю исключительно по доброте душевной!

Я бросила трубку, яростно нажав на кнопку отбоя. Раз пятнадцать. Остановил меня отчетливый треск, результатом которого стала трещина, образовавшаяся на пластмассовом корпусе. Кажется, с яростью я перестаралась.

Вдохнула, выдохнула, еще раз улыбнулась водителю, поинтересовавшись, как далеко мы находимся от здания цирка.

— Практически на месте, — обрадовал меня этот милый парень с широкой открытой улыбкой, — вон, видишь арку?

Он указал направо, вглубь тропинки, что вела к центральному входу в городской парк.

— Пойдешь прямо — дойдешь до озера. Обогнешь его по левую сторону и вновь пойдешь прямо, вдоль набережной. Через пятнадцать минуты выйдешь к цирку. На машине было бы быстрее, но сколько еще простоим — не знаю.

Он явно хотел помочь. А еще явнее было то, насколько сильно ему хотелось избавиться от симпатичной, но странной девчонки, обсуждающей по телефону ослов и клевер. И ищущей дорогу к цирку. Кажется, вся моя жизнь постепенно превращалась в бродячий цирк.

Я улыбнулась самой милой из имеющихся в моем арсенале улыбок, поблагодарила и выскользнула из машины на проезжую часть, прямо под начинающийся дождик.

Зонта с собой не было, а потому я поплотнее запахнула куртку, подняла воротник и рысью побежала по указанному маршруту.

Опуская лицо пониже, чтобы укрыться от косых струй, усиливающихся с каждой минутой, я опять вытащила из кармана телефон и нажала на вызов единственного сохраненного номера.

— Да! — рявкнул Седой.

— Он назвал имя родного отца парня? — отрывисто спросила я. Дыхание сбилось из-за быстрого движения, а по лицу уже стекали капли дождя.

— Нет, — сдержанно ответил друг и сквозь его слова я услышала знакомое шуршание бумажки. Я тихо усмехнулась уголками губ. Время идет, а привычки не меняются. И это даже приятно — что хоть что-то в этом мире остается стабильным и незыблемым. Например, любовь моего друга к сэндвичам с курицей из одной и той же доставки готовой еды, чьим фирменным отличием являлись специфические пакеты, куда они складывали свои бутерброды. Упаковка забавная, еда — гадостная. Но Седому нравилось поглощать эти обильно сдобренные жирным соусом куски хлеба и куриного мяса с пожухлым листиком салата между ними. — Он его не знает.