Если связать композиции в единый сюжет, то начало его сводится к охоте на вепря, после убийства которого вспыхивает война, следуют гибель множества ее участников и победа одной из враждующих сторон. Схватка, изображенная на кубке, предположительно восходит к какому-то легендарному сражению, перенесенному позднее в мифологическую сферу.
По ряду признаков карашамбский кубок трактуется как изделие малоазийско-закавказского культурного ареала, испытывавшего на себе месопотамское влияние (Оганесян В.Э., 1988а, с. 155). Высказано предположение, что реалистичность изображений и их динамика должны расцениваться как аргумент в пользу их связи с мифологическими представлениями и основанной на них художественной традиции большого культурного ареала, куда входит и Армянское нагорье, и сопредельные с ним области (Оганесян В.Э., 1988а).
Проведенные сопоставления отдельных сцен и всего сюжета на карашамбском и триалетском кубках с мифотворчеством ряда архаичных народов, запечатленном на предметах искусства, в устной и письменной традиции, указывают как будто на их индоевропейскую мифологическую основу (Арешян Г.Е., 1985, с. 86; 1988б; Оганесян В.Э., 1988а). Факт же нахождения в памятниках ТК двух близких шедевров древней торевтики при отсутствии аналогий за пределами ее распространения подчеркивает их местное (в широком смысле слова) происхождение.
Золотая чаша из кироваканского кургана также сделана из пластины (табл. 31, 7). Формой она повторяет золотую гладкостенную чашу из триалетского кургана VII (табл. 26, 13), но она декорирована; в широкой ее части между двумя орнаментальными поясами имеются чеканные изображения шести фигур львов, стоящих попарно друг против друга. Изображения поражают точностью передачи деталей, изяществом исполнения. Они решены в той же манере, что и львы на карашамбском кубке, и взятые вместе напоминают некоторые памятники хеттского искусства. Изображения львов в памятниках этого круга встречены еще дважды — на золотом «барабане» из триалетского кургана XV (табл. 26, 14), а еще раньше — в литой фигурке цнорского кургана II (табл. 20). Несмотря на «львиный» сюжет, тяготеющий к переднеазиатскому искусству, кироваканская чаша и упомянутая чаша из Триалети с их характерным поддоном очень близки по форме закавказским керамическим сосудам рассматриваемого периода. Это прослеживается при их сопоставлении с чашами поселения Узерликтепе в Мильской степи, где в глине повторяются все детали вплоть до поддона (Кушнарева К.Х., 1965, рис. 25).
Кироваканский комплекс отличается от других погребений высокого ранга присутствием относительно многочисленных предметов парадного вооружения и орудий труда; появившись впервые, они знаменуют собой наступление нового этапа металлообрабатывающего и ювелирного Производства. Здесь находился втульчатый наконечник копья (табл. 31, 5), идентичный триалетскому (табл. 26, 4). Напомним, что втульчатые наконечники копий сопровождали умерших в богатых могилах Месхети, Аруча и Азнабюрта (Джапаридзе О.М. и др., 1981, табл. X, 96; Хачатрян Т.С., 1975, рис. 67; Алиев В.Г., 1967); несколько таких наконечников найдено в коллективных могилах в селах Нули и Квасатали (табл. 25; Джапаридзе О.М., 1966, рис. 2, 6–9).
Пока уникальной остается кироваканская бронзовая секира (табл. 31, 11). Ее датировка, обоснованная всем комплексом находок в погребении, дает возможность придать культурно-хронологическую атрибуцию вариантам архаичных топоров, обнаруженных вне комплексов в Ленинакане, Навуре (табл. 31, 25–25; Мартиросян А.А., 1964, рис. 27; Есаян С.А., 1966, рис. 7, 8), Грма-Геле, Гумбати, Бодорна (Куфтин Б.А., 1941, рис. 20; Джапаридзе О.М., 1969, с. 60). Все упомянутые топоры характеризуются шестигранным туловом и кососпущенным обухом. На Северном Кавказе подобные экземпляры происходят из Чечено-Ингушетии (с. Первомайское) и Дагестана (с. Хоредж); последний почти полностью повторяет форму кироваканской секиры (Котович В.Г., Котович В.М., 1973, с. 77).
Описанный тип оружия хорошо известен по памятникам Передней Азии III тысячелетия до н. э. Прототипом южнокавказских топоров, по-видимому, следует считать оружие из VI слоя Тепе Гавра (Куфтин Б.А., 1941, с. 18), анатолийского Кюльтепе (Мартиросян А.А., 1964, с. 61) и особенно из VI слоя Телль-Билла (III тысячелетие до н. э.). Таким образом, намечаются достаточно широкие границы бытования архаичных секирообразных топоров; появившись в Передней Азии в III тысячелетии до н. э., отдельные их экземпляры, по-видимому, уже в начале II тысячелетия до н. э. проникают на Южный Кавказ. Среди кавказских находок периода средней бронзы следует считать самым ранним экземпляр из Ленинакана, а самой поздней — кироваканскую секиру; последняя является исходной формой секир закавказского типа, широко бытовавших на Кавказе в эпоху поздней бронзы.
Плоский топорик кироваканского погребения (табл. 31, 12) для этого периода пока уникален; он имеет сравнительно короткую рабочую часть. Плоские топоры на Южном Кавказе появились в III тысячелетии до н. э. (форма для отливки из Квацхелеби, топоры из Дигоми и Приереванского клада; Джавахишвили А.И., Глонти Л.И., 1962, табл. I; Мартиросян А.А., Мнацаканян А.О., 1973, рис. 47).
Кироваканское долото (табл. 31, 6) восходит к архаичным вариантам черенковых орудий. Последние встречены в памятниках беденской культуры (Марткопи, Шулавери — табл. 19, 28). На Северном Кавказе подобные долота известны из Больших кубанских курганов (Иессен А.А., 1950, табл. 3, 4, 7). В богатом кургане 31 в урочище Клады, в частности, найден набор столярных инструментов, среди которых имеются два долота (Бочкарев В.С., Резепкин А.Д., 1981). В конце II тысячелетия до н. э. получают широкое распространение желобчатые долота, часто включающиеся в погребальный инвентарь богатых захоронений (Лчашен, Толорос, Ходжалы, Арчадзор) и погребений ремесленников. Наконец, следует упомянуть медные котлы и бронзовые крюки (Триалети, Кировакан, Аруч, Лори Берд), использовавшиеся во время совершения обряда тризны (табл. 31, 14–16, 22) и продолжающие бытовать в эпоху поздней бронзы (Толорос, Арчадзор, Ходжалы).
К датировке больших курганов Триалети обращались многие исследователи. Время их бытования суммарно определялось в пределах 2000–1450 гг. до н. э. (Куфтин Б.А., 1941; Джапаридзе О.М., 1969; Гогадзе Э.М., 1972; Жоржикашвили Л.Г., Гогадзе Э.М., 1974; Schaeffer С., 1943; Gimbutas М., 1965; Piggott S., 1978; Rubinson K., 1977), хотя в свое время нижнюю границу С. Пигготт углубил до 2400–2300 гг. до н. э., а верхнюю К. Шеффер первоначально отнес к первому этапу позднебронзового века — 1300–1100 (Late bronze age I). Напомним, что Б.А. Куфтин наметил трехступенчатую периодизационную схему триалетских курганов, в которой комплексы с красноангобированными расписными «гидриями», прекрасно увязывающимися с подавляющим большинством рассматриваемых нами керамических изделий из Южного Закавказья, были отнесены к наиболее ранней группе. Позднее эта схема была пересмотрена О.М. Джапаридзе и Э.М. Гогадзе. Положив в основу новой периодизации полностью восстановленные комплексы триалетских курганов (Жоржикашвили Л.Г., Гогадзе Э.М., 1974) и сопоставив их между собой, Э.М. Гогадзе предложил выделенные Б.А. Куфтиным группы курганов рассматривать в обратном порядке (Гогадзе Э.М., 1972). Свою позднюю группу он датировал XVII–XVI вв. до н. э. Большой акцент в его работе был сделан на скрупулезном анализе керамики, что позволило наметить ее истоки и характер развития. Эта периодизация, использованная и в настоящем издании (см. главу «Триалетская культура»), нам представляется наиболее обоснованной.
В связи с публикуемыми разрозненными находками обширного региона, впервые собранными нами воедино, коснемся подробнее последнего («кировакано-триалетского») этапа (по Э.М. Гогадзе) бытования ТК, который они характеризуют. При этом следует оговориться, что стратифицированных поселений с опорными датами С14 либо четко датированных по аналогиям изделий в кавказских комплексах периода средней бронзы пока явно недостаточно.
