Взлохмаченный, но все такой же серьезный, в старой одежде, он выглядит так знакомо и мило. В груди щемит от предвкушения, когда он пускается рядом и кладет гитару.

— Я не играл тысячу лет, — бурчит Шершнев и тянется к тарелке.

— Угу, — бурчу, запихивая очередную порцию спагетти.

— Уже ничего не помню.

С набитым ртом киваю головой, стараясь сдержать рвущийся наружу смех.

— Я чувствую, как ты ржешь, — бубнит Шершнев и смешно морщится.

С трудом проглатываю все, едва не подавившись от разрывающего меня хохота.

— Это плохая идея.

— Тогда отдай тарелку, — наигранно грозно выдаю я и тяну руку. — За что кормить тебя, троглодита?

— За то, что я такой красивый?

Шутливо выгнутая бровь доводит меня до истерики. Содрогаясь от смеха, я валюсь на пол, нисколько не стесняясь своего ребячества.

Перед таким Олегом мне не стыдно. Дурачится, шутить. Быть собой.

Словно долгие годы меня сдерживали тяжелые оковы. А сейчас они разорвались, стоило Шершневу переступить порог комнаты.

— Я даже не знаю, что исполнить, — где-то через полчаса выдает Шершнев.

На дне его тарелки давно ни крошки. Пузырьки от шампанского уже успели сделать свое дело. В голове приятная легкость после выпитого бокала.

Пожимаю плечами.

— А как ты делал это раньше?

Шершнев задумчиво тянется к гитаре и устраивает ее на коленях. Старенькая акустика. Вместо той электронной, что висит у него на стене.

— Раньше я был полон желаний, амбиций и надежд. В юности каждый день нес что-то новое и невероятное. Перед тобой словно весь мир, а ты жаждешь его познать, — Шершнев хрустит шеей и осторожно поглаживает пальцами колки.

Грусть в его голосе слышна так явственно. Чувствуются все ее оттенки. От серо-голубой холодной дымки дождя, до желтых солнечных лучей, что придавали этому ощущению ностальгическую теплоту.

— Там не нужно было думать, что играть. Играла сама жизнь. Только успевай записывать и воссоздавать эту мелодию.

— У тебя же все получилось, — обняв колени, удобнее устраиваюсь на мягком ворсе. — Ты можешь получить все, что захочешь. Мне сложно представить, что может быть тебе не подвластно. Это же так здорово, Шершнев. Ты победил эту жизнь.

— Это она победила меня.

Горький смешок вплетается в первый звук, что издают струны. Фальшивый. Я это вижу по знакомому выражению глаз Олега. То, как он наклоняет голову. Прислушивается. Затем осторожно крутит колки и вновь перебирает струны.

Я смотрю, словно загипнотизированная, не в силах оторвать взгляд. Стая мурашек пробегает вдоль позвоночника, когда вижу удовлетворение в глазах Олега.

Ему даже не нужен тюнер, чтобы настроить инструмент.

Абсолютный природный слух.

— Предположим, что есть что-то, чего у тебя не получилось достичь. Разве одна какая-то мелочь сравнится со всем, что ты сделал? Разве она настолько важна, что перечеркивает все остальное?

— Жизнь и состоит из таких мелочей, — Шершнев недовольно морщится и вновь проводит рукой по струнам. — Некоторые более важные, некоторые менее. А какие-то и есть суть и смысл всей жизни.

Глава 37

Первый волшебный звук сливается со вторым и третьим. Олег словно вытаскивает из себя все чувства и материализует их в неповторимую мелодию. Она похоже на все, о чем он говорит.

Воздух словно наполняется неповторимой чистотой горных вершин и морского бриза. Крики чаек и шелест деревьев гармонируют с первым плачем младенца.

И сладким стоном удовольствия, что раздается спустя долгие годы томительного ожидания.

Я перестаю дышать. Волоски на затылке и шеи приподнимаются от происходящей магии момента.

Хочу чувствовать все это. Все и сразу. Историю, которая выходит из-под рук Шершнева. Неповторимую, единственную. Историю момента. Я знаю, что он никогда ее не играл и не сыграет вновь. Это тоже слышно. То, что случается лишь однажды и возможно только здесь и сейчас.

Понятия не имею, как Шершнев это делает, но все мое тело словно растворяется и сливается с этой мелодией.

— Понимаю, — я киваю и жмурюсь от удовольствия. — Есть вещи, которые не купишь ни за какие деньги. Но ведь они открывают больше возможностей. Если бы не ты — моего отца уже не было в живых, а мы с мамой остались на улице.

— Но несмотря на это, ты все равно желаешь свободы, — в голосе Шершнева скользит улыбка. — Разве ее можно купить за деньги?

— Смотря с какой стороны посмотреть.

— Ты стала более чувствительной, но не утратила своего очаровательного прагматизма, — смеется Шершнев.

Но в мелодии я слышу другое. Вижу, как небо заволакивают тяжелые тучи, а где-то вдали раздаются раскаты грома.

И это так же прекрасно.

— А ты только хочешь казаться циником, а на самом деле остался романтиком, — с легкостью парирую я. — Ты соткан из эмоций и чувств, Шершнев. И так всегда будет.

— Каждый видит то, что хочет, — уклончиво отвечает Олег.

— Ты говоришь, что разочарован в мире, но продолжаешь его ощущать таким, как никто, — парирую я, недовольно заерзав на месте.

Шершнев молчит, но мне слова не нужны. Наш отвлеченный разговор прекрасно поддерживает музыка. Она говорит громче любых слов.

— Знаешь, чем бы ни была та самая мелочь — я думаю ты в итоге ее получишь, — услышав грустные переливы, распахиваю глаза. — Не сдавайся и будь собой.

— Отлично, у меня в квартире завелся Тони Робинс местного разлива.

Я замолкаю и полностью погружаюсь в удивительный мир звуков. Собственные мысли прекрасно с ними гармонируют.

Забываю обо всем. Отец, мама, Катя, Лазарев — все испаряется из моей головы. Сонная дымка заволакивает сознание.

Такое впечатление, что за эти годы я ни разу по настоящему не спала. Крепко и спокойно. И сейчас вся скопившаяся усталость уносилась куда-то прочь, под подушку из мягкого облака, созданную Шершневым.

— Боже, как же я скучала по этому. Олег, неужели ты сам не видишь, как это прекрасно? — сквозь сон бормочу, подперев ладонью щеку.

— Это просто набор нот, — скептически выдает он.

Но я слышу радостные ноты и улыбаюсь во сне.

— Нет, — широко зеваю и довольно причмокиваю. — Это все ты.

Мелодия заканчивается не скоро. Плавая на ее волнах, я совсем теряю счет времени. В себя прихожу, только когда чувствую нежные прикосновения Шершнева.

— Ты понесешь меня на кровь? — приоткрыв один глаз, крепко обхватываю шею склонившегося надо мной Олега.

— Еще не хватало, — шикает он, но не вырывается из хватки. — Ножками не дойдешь?

— То есть вот так ты бросишь девушку после свидания? — недовольно дую губы, не особо вдаваясь в смысл произносимых слов.

Мне слишком легко. Хорошо и спокойно.

Я не хочу ничего контролировать.

Взгляд сам останавливается на приоткрытых губах Шершнева. Его дыхание щекочет мое лицо, а изумрудный отблеск в глазах сияет безумным голодом.

— Почему ты такая? — шепчет он, а я недоуменно приподнимаю брови.

— Какая?

Уголок его губ дергается, но сдерживаемая улыбка так и не отражается на его лице.

— Сумасшедшая.

Он поднимает меня с пола резко, вынуждая прижаться ближе. От его тела исходит жар, что проникает под кожу. Напитывает кровь, что горячей волной приливает вниз живота. Пульсирует и тянет. Стонет и бьется в конвульсиях.

— Завтра в больницу, — хрипло говорит Шершнев, опустив мою голову на подушку. — Ты горячая.

Его лицо замирает в опасной близости от моего. Едва сдерживаюсь, чтобы не выгнуться навстречу всем телом. Дыхание сбивается, стоит его руке случайно коснуться моей груди.

— Это не от болезни, — едва слышно выдыхаю я.

Не знаю, кого срывает первым. Мы встречаемся посередине. Яростно сталкиваемся зубами, путаемся в руках. От желания прикоснуться сносит крышу. Это больше похоже на битву, чем на поцелуй.

Противный голос Лазарева из воспоминаний ледяной волной обрушивается на меня сверху.