Впоследствии море стало для Людовика Святого тем местом, где протекала его собственная жизнь и жизнь бывших с ним людей. Он стал морским кочевником со всеми вытекающими отсюда для благоразумного христианина невзгодами. Он по мере сил пытался преодолеть все тяготы. Он получил у Церкви позволение иметь на своем корабле освященный алтарь и гостии. Он мог отправлять мессы и причащать. Как правило, на кораблях соблюдалось время молитв, и при этом король, как обычно, находился в окружении духовных лиц и монахов, равно как и светских вельмож вроде Жуанвиля. Причиной беспокойства иного рода были матросы — дикое и грешное сборище. Мир матросов был для этих землян, каковыми являлись большинство людей Средневековья, миром чуждым, внушавшим тревогу миром морских бродяг, которые время от времени, но ненадолго, превращались в оседлых людей, оставаясь в местах швартовок чужаками, слывущими носителями дурных нравов. Взойдя на корабль, Людовик Святой, как пишет Жоффруа де Болье, был поражен и огорчен далеким от благочестивого поведением моряков[964]. Он заставил их, несмотря на роптание этих полудикарей, посещать службы и молебны, которые отныне задавали ритм плаванию. Реакция Людовика Святого, вне сомнения, объяснялась не только тем, что для него, не имеющего опыта мореплавания, такое положение было неожиданностью, но ее питало и насаждаемое Церковью представление об этих маргиналах, которое было скорее негативным. Проповедь или, вернее, модель неизданной проповеди современника юного Людовика Святого, знаменитого проповедника Жака де Витри, ходившего в Святую землю, обращена ad marinarios («к матросам и морякам»[965]), а темой ей служит псалом СVI, в котором речь идет о бедствиях и чудесах на море. Море — это море «мира сего», то есть мира людей, земного мира. Оно tenebrosa et lubrica, темное и греховное. Оно многообразно и изменчиво, multiplex[966].

Жак де Витри, знавший язык моряков, употребляет вульгаризмы; он называет пороки и грехи моряков и матросов. Особенность его проповедей — преувеличение, но образ поистине весьма мрачен. Такова литература, наверняка влиявшая на восприятие Людовика Святого.

Что делают моряки? Чтобы избавиться от паломников, они бросают их на островах, обрекая на голодную смерть, или того хуже — продают в рабство сарацинам; они даже нарочно топят корабли с паломниками и купцами на борту, пользуясь их неопытностью, а сами спасаются на шлюпках и баркасах, нагрузив их награбленным добром и товарами. Уже не говоря о тех, кто провоцирует кораблекрушение и грабит потерпевших: намек на реальный, но ставший почти легендарным в средневековом христианстве эпизод кораблекрушения, которое потерпел апостол Павел. Внушают тревогу и пороки матросов на суше: они завсегдатаи таверн и борделей, где и просаживают все деньги, заработанные на море столь сомнительным способом. Итак, море таит угрозу не только телу, но и душе короля.

Наконец, и это главное, море для Людовика Святого — религиозно-символическое пространство. Образ моря, постоянно присутствующий в Библии, — страшный образ, возникший из хаотичной пучины сотворения мира. В Книге Бытия, когда Господь создает мир, море предстает как мир хаоса, как место, где живут и действуют демонические силы, чудовища и мертвецы, готовые ополчиться против Бога и людей. Земля цивилизуется, а море остается диким. В иной версии Книги Бытия, представленной в Книге Иова, снова называются чудовища, живущие в море и иногда выходящие из него, чтобы вселить в людей еще больший страх. Таков прежде всего Левиафан. Даниил, против которого ополчаются чудовища, видит в основном морских зверей. Эти же чудовища вновь выступают на первый план в Апокалипсисе: «И увидел выходящего из моря зверя с семью головами; на рогах его было десять диадим, а на головах его имена богохульные». Не менее грозный образ моря возникает и в Новом Завете. Озеро Тивериада приравнено к морю — это озеро, на котором случаются шторма, и потому оно физически и символически являет собою море[967].

Страх перед морем, вездесущность бури, кораблекрушения — все это Людовик Святой находил в житиях святых, которые он слушал или читал, и особенно в книге, сочиненной неким генуэзцем, которого можно считать его современником, — в знаменитой «Золотой легенде», компиляции Якова Воррагинского (Якопо да Ворацце). Кораблекрушение потерпели Магдалина и многие святые, среди которых — Маврикий и Климент.

Мир, исполненный страха, но и в Средневековье изменчивый мир, где символом Церкви является иконографический топос корабля святого Петра. Даже сильные мира сего, если еще не упали с колеса Фортуны, то качаются на морских волнах. Реальный корабль Людовика Святого — еще одно воплощение того же символа, добыча, отданная на волю волн, на произвол морской стихии.

Но это и мир, где Иисус укрощает разбушевавшиеся волны и идет по воде, а святой Петр, который еще не уверовал, рискует утонуть. Море, страх перед которым все же надо побороть, ибо в конце мира Бог уничтожит его в первую очередь, чтобы перед Страшным судом и вечностью воцарилось спокойствие. «И моря уже нет» (Отк. 21: 1). «И смерти уже не будет» (Отк. 21: 4). Ибо море — это смерть. Уже Исаия сказал: «В тот день Господь убьет чудовище морское» (Ис. 27: 1).

Но море — это и пространство на пути в крестовый поход, пространство покаяния, испытания, а также чаяния и надежды, надежды на то, что в конце водного пути окажутся мусульманские правители, ожидающие крещения, — вот неизменное чаяние Людовика Святого, который и в Египте, и в Тунисе находится во власти миража.

Людовик Святой знает цену более положительных образов моря, бытующих в библейской и христианской традициях. Главный среди них — образ мира чудес, в частности, островов, островков счастья, драгоценных осколков золотого века, счастливых островов, согласно традиции, заимствованной христианством у древности, будь то острова северных морей, где странствовал святой Брендан[968], или острова Атлантики, к которым пробуждался интерес, или острова Средиземного моря. У Жуанвиля есть два эпизода о чудесных островах, увиденных им во время морских путешествий с Людовиком Святым. В первом говорится об остановке на одном острове, которая затянулась из-за того, что юноши с одного из кораблей сошли на берег, чтобы нарвать фруктов, и не вернулись на борт; в другом, более важном, эпизоде на сцену выходят Людовик Святой, Жуанвиль и еще нескольких вельмож, высадившихся на одном острове, где они увидели цветы, травы, деревья и очень старый скит с костями, заставлявший их, христиан, думать не о языческом золотом веке, но вспоминать начальную Церковь, Церковь первых христианских отшельников на лоне природы, в чудесной пустыни острова. Море — это и пространство чудес, и Жуанвиль поведал о чуде спасения одного из спутников Людовика Святого, упавшего за борт[969].

Но море — прежде всего путь, который король выбрал и хотел одолеть, чтобы попасть на Восток.

Реальный Восток Людовика Святого[970] — это в первую очередь Кипр, опорный пункт латинского христианства в самом сердце Восточного Средиземноморья; контрольный пункт торговли Леванта, аванпост христианских купцов и крестоносцев. Остров, пережив множество превратностей судьбы, управлялся как королевство французской династией Лузиньянов, которую в 1247 году Папа освободил от вассальных обязательств по отношению к императору. На Кипре обосновались многие благородные фамилии французского происхождения. Людовик Святой считал его частью Франции. Да, на Востоке христианский мир мог чувствовать себя как дома.