М. Зенк построил на основе этих контактов заманчивую фрейдистскую гипотезу. Оказывается, испытать счастье от нескольких «прикосновений» к королю служит доказательством любви Жуанвиля к Людовику Святому[849].
Трудно решить, была ли потребность в контакте, которую Людовик, похоже, разделял с Жуанвилем, индивидуальной чертой или в этом проявляется более типичный этикет, при котором прикосновение выполняет какую-то особую функцию. Можно предположить, что пример Иисуса, позволившего Фоме прикоснуться к своим ранам после Страстей и Воскресения, произвели сильное впечатление на людей Средневековья, особенно в то время, когда Страсти Христовы изображались почти повсеместно. Одним словом, вполне возможно, что для общества, жаждущего материальных доказательств внутренних чувств, их зримых и ощутимых признаков, для общества, ожидавшего проявления сверхъестественного в видениях или привидениях, прикосновение имело особое значение. Чудес, особенно чудес исцеления возложением рук, множество, и они поучительны. При жизни Людовик Святой исцелял золотушных, дотрагиваясь до них, а сразу после его смерти гроб с его останками в Италии, а затем его гробница в Сен-Дени, стали исцелять прикасавшихся к ним больных и немощных. Думается, нет нужды выдвигать другие гипотезы, — Жуанвиль искал физического контакта с королем, ибо было ясно, что он притрагивался к будущему святому. Он прикасался к телу, которое уже стало живой реликвией. Во всяком случае, он знал это, сочиняя «Житие» святого короля, и воспоминание становилось ярче от этой убежденности, тем более обретавшей объективность, что между событием и моментом его записи прошло немало времени.
Один анекдот, относящийся ко времени пребывания в Святой земле, прекрасно раскрывает в шутливой форме (одной из целомудренных форм признания) эти тайные мысли сенешала. Однажды Людовик разбил лагерь близ Акры. Прошла толпа паломников, армянских христиан, шедших в Иерусалим, заплатив дань окружившим их сарацинам:
Я пошел к королю, который в это время сидел в шатре, прислонившись к опоре; и он сидел на голом песке, не постелив на него ковра. Я сказал ему: «Сир, там целая толпа из Великой Армении; они следуют в Иерусалим и просят меня, сир, чтобы я показал им святого короля, но мне еще не хочется целовать ваши останки»[850].
Вот пример того, что один только Жуанвиль сообщает нам о короле, — одна из его привычек, одно из его обычных состояний, чем, как правило, пренебрегают агиографы, и что, тем не менее, точнее всего воссоздает живую личность Людовика: он любил сидеть на земле.
Один такой пример мы уже приводили. А вот и другие: Людовик, как правило, позволял своим советникам решать проблемы людей, обращавшихся с жалобами или просьбами (их становилось все больше) к королевскому правосудию. Но ему нравилось также «разгружать» их от наплыва истцов, и он помогал им, сам принимая некоторых просителей, порой препоручая их своим помощникам, порой сам решая их дела.
И, вернувшись из церкви, он послал за нами и, сев на пол у своего ложа, усадил нас всех вокруг себя и спросил, нет ли чего такого, что невозможно уладить без него; и мы назвали ему этих людей, и он повелел послать за ними[851]….
Сюда же относится и знаменитая сцена под венсеннским дубом:
Много раз летом случалось так, что он отправлялся после мессы посидеть в Венсеннском лесу; он прислонялся к дубу, а мы рассаживались вокруг него. И все, у кого были дела, беспрепятственно приходили поговорить с ним, ибо привратников там не было[852]….
Но то, что стало легендой Венсенна, случалось и в саду королевского дворца в Париже, и Жуанвиль и здесь обращается к одному из своих излюбленных мотивов: королевскому одеянию:
Я видел несколько раз летом, как он приходил в парижский сад, чтобы улаживать дела своих людей, одетый в камзол из камлота, в сюрко из тиртена без рукавов, в плащ из черной тафты вокруг шеи, с тщательно расчесанными волосами до плеч и в шляпе из белого павлина. И он повелевал расстелить для нас ковры, и мы садились вокруг него, а все люди, пришедшие к нему по делу, окружали его. И тогда он улаживал их дела именно так, как уже говорилось, когда речь шла о Венсеннском лесе[853].
Об этой черте, свидетельствующей о смирении, а быть может, и о некой физической привычке (король сидит на земле в окружении группы людей), сообщает только Жуанвиль. И у историка возникает редкое и, без сомнения, обманчивое ощущение (да, никак, это Христос среди апостолов?), но, используя все свое мастерство критика, он в конце концов справляется с ним, с гордостью заявляя о достоверности свидетельства, о том, что перед ним «подлинный» Людовик Святой. Он пытался внушить себе: «Вот оно, Жуанвиль не мог этого выдумать, так оно и было, именно таким должен быть Людовик Святой…» Читая Жуанвиля, нередко испытываешь такое ощущение, тем более что, страстно желая воскресить в своей памяти Людовика Святого таким, каким он его действительно знал, правдиво и без прикрас, сенешал порой не щадит ни себя, ни короля.
Он нередко показывает, как его грубо обрывает или дразнит (как это его развлекает!) тот Людовик, который любит поучать, и забавляется тем, чтобы подразнить, но беззлобно, наивного сенешала, который боится разонравиться, и не из корысти, а просто опасаясь быть оскорбленным в своей привязанности. Жуанвиль, судя по его воспоминаниям, являл при Людовике Святом живописный дуэт с другим приближенным короля, каноником Робером де Сорбоном, основателем коллежа для бедных парижских студентов теологии, который превратился в Сорбонну, — это был неразлучный дуэт, союз преданных и пылких обожателей короля, но в этой любви они были соперниками, ревниво следя, чтобы один не получил больше знаков уважения и дружбы, чем другой. Людовик, похоже, коварно играл на этой ревности, находя удовольствие в том, чтобы, на радость двора, распалять двоих придворных.
Отношения между Людовиком Святым и Жуанвилем принимали порой форму жеманства, причем наивный сенешал, воздыхатель, кажется, не всегда улавливал иронию святого короля в свой адрес. Но, возможно, в этом проявляется лишь тонкая самоирония, и он только делает вид, что принимает за чистую монету разговоры, исполненные буквального смысла. Сенешал показывает нам коварного и ироничного Людовика, который забавляется им, как в своеобразном схоластическом споре, чтобы посмеяться над тем, что он обсуждает: ибо Жуанвиль готов зарыдать от счастья, когда король признается, что действительно знает, в каком отчаянии Жуанвиль из-за того, что Людовик при всех настроил магистра Робера против него. И, кажется, он умиляется королем, когда Людовик не без иронии льстит ему: «Однажды он позвал меня и сказал: “Не осмеливаюсь говорить с вами, ибо у вас столь острый ум, о вещах, касающихся Бога[854]…”».
Таким образом, у Жуанвиля Людовик Святой предстает как король, при дворе которого вращались прелаты и бароны, традиционные фигуры и советники феодального короля, от которых никуда не деться, и более скромные особы, которые были по сердцу королю, и креатуры, созданные его доброй волей. Эти доверенные лица и советники были прообразами фаворитов грядущих эпох, по прошествии которых короли Франции еще больше отдалятся от собственно феодальной иерархии, порожденной традиционной политикой Капетингов. И Людовик успешно приручал их с помощью иронии и шуток.
Жуанвиль изображает и короля, являющего, в какой-то мере, новые придворные манеры; это король, который должен забавлять и смешить своими шутками придворных, rex facetus[855]. Но это и король, который умеет уйти от серьезного благоговения, которым его окружили этнографы; это король, тяготеющий к миру, и в то время о нем говорили, что он не колеблясь пойдет навстречу опасности, но не оставит своих людей в беде. Разве не он сказал, когда его уговаривали покинуть корабль, грозящий затонуть у берегов Кипра: «Тем не менее нет никого, кто любил бы жизнь так, как я»?[856]
