Серьезные и сановитые люди и высокопоставленные прелаты говорили, что никогда со времени Магомета не разражалась столь опасная чума в Церкви Христовой, и приключилась она именно тогда, когда по причине случившегося с королем Франции несчастья вера во Французском королевстве пошатнулась[754].
Таков Мэтью Пэрис; он то хвалит, то порочит. В то время когда король-крестоносец вызывает все большее восхищение и уважение, он с лицемерной любезностью и плохо скрываемым наслаждением то и дело унижает его.
Ни в одном историческом повествовании не найдешь того, чтобы король Франции стал пленником и потерпел поражение от неверных, кроме нынешнего; ведь даже если бы он один-единственный спасся от смерти и позора ценой гибели всех остальных, все же у христиан был бы хоть какой-то повод вздохнуть и избежать позора. Вот почему Давид в Псалмах особо молится о том, чтобы королевская персона обрела спасение, ибо от этого зависит спасение всего войска, говоря: «Боже, спаси царя» (Domine, salvumfac regem)[755].
Тем самым подчеркивается, что королевская персона — символ. Для Мэтью побежденный и попавший в плен Людовик утратил всю символическую ауру. Отныне он rex ingloriosus — «бесславный король»[756]. Его несчастье влечет за собой подрыв доверия к Франции:
В ту пору имя короля Франции сильно пало во Французском королевстве, как среди знати, так и среди народа, прежде всего потому, что он потерпел позорное поражение от неверных в Егиггге[757]….
Можно понять, насколько серьезен Мэтью Пэрис в этом тексте, где среди многого другого он ставит на один уровень поражение в крестовом походе и то, что побежденный Людовик предложил королю Англии вернуть ему Нормандию и прочие старинные владения на континенте. Бенедиктинец жил в призрачном мире, и скорее именно этот мир, чем серьезные соображения, управлял его «Хроникой». В том, как он пишет о побежденном короле, угадывается не только лицемерие, но и то, что ему не удается преодолеть явное противоречие: Людовика следовало бы покрыть позором за его поражение, но оно еще больше способствовало росту его авторитета. Чтобы выйти из этого тупика, он приводит те положения, что кажутся ему фактом (но, вероятно, Людовик Святой, со своей стороны, испытывал унижение и угрызения совести), и ему надо было уравновесить очернение короля Франции его восхвалением. Мэтью не удалось понять и объяснить такую двойственность образа Людовика Святого, побежденного и все же окруженного ореолом своего поражения. Монах жил феодальным представлением, что потерпеть поражение позорно, и был не в силах вообразить себе новой добродетели подражания Христу Страстей.
Rex ingloriosus отныне rex tristis — печальный король. После его пленения опасались даже, как бы он не умер от этой печали[758]. Когда он оказался на свободе, печаль не покидала его в Акре: «В Акре король был печален и понур, поклявшись в глубине сердца, что после такого удара он никогда не вернется в милую Францию»[759], ибо его личное унижение — это унижение всего христианского мира. Одному епископу, старавшемуся утешить его, Людовик ответил: «Если бы мне в одиночку надо было пережить позор и превратности судьбы и если бы грехи мои не пали на Вселенскую Церковь, я перенес бы это спокойно.
Но увы! Я привел в смятение весь христианский мир»[760]. До конца жизни он останется печальным королем, словно взглянувшим в глаза смерти: «И охваченный преждевременной скорбью, в униженном ожидании смертного часа, он уже не мог ни веселиться, ни обрести отдохновения в утешениях»[761]. Отныне его единственная добродетель — терпение (patientia)) сила «молча выносить превратности судьбы»[762]. И вспоминается удивительный портрет печального короля, который вздыхая и плача возвращается из Иера в Париж.
Достоверно известно, что с этих пор Людовик придавал большое значение покаянию; оно стало основой его жизни, которую крестовый поход расколол надвое. Зато категорический отказ Людовика от всех радостей — это нелепый вымысел Мэтью Пэриса, опровергаемый всеми источниками, и не только Жуанвилем, но и самим Мэтью Пэрисом, когда он пишет о короле в 1254–1259 годах.
Для монахов Сен-Дени и братьев нищенствующих орденов, людей рубежа ХII–XIII веков, образ Людовика Святого занимает место где-то между типологическим символизмом, ветхозаветным аджорнаменто[763] нового Иосии и удавшейся современной имитации Иисуса, Христа Страстей. Для ортодоксального английского бенедиктинца король — новое воплощение образца Высокого Средневековья, человека всецело преданного Богу, но попранного им, — Иова: «Его воистину можно было принять за второго Иова»[764].
Наконец, Мэтью находит еще один повод использовать этот образ униженного и печального Людовика Святого — повод преподнести дополнительный урок собственному королю, Генриху III, которому он повинуется и даже льстит, которого он должен принимать как своего короля и короля англичан (ведь он — один из них), но которого он презирает, ибо Генрих тоже — побежденный король, побежденный как раз Людовиком Святым, и не в крестовом походе, а в войне за отвоевание английских владений; он — король, которому не хватило ни храбрости, ни благочестия, чтобы выступить в крестовый поход, но от этого он не меньше терзает знать, духовенство и подданных своими методами правления и налогообложением. Это анти-Людовик Святой во всем, что в Людовике достойно восхищения и подражания, за исключением разве что финансовой алчности, запятнавшей достоинство крестового похода:
Пример короля Франции, который Бог подносит вам как зеркало, должен был бы ужаснуть вас. Изымая деньги из своего королевства, он откормил наших врагов сарацин, и его поражение, которому способствовала эта алчность, покрыло христиан несмываемым позором[765].
После возвращения во Францию Людовик интересует Мэтью Пэриса в трех аспектах: состояние дел во Фландрии, проблемы Парижского университета и, самое главное, улучшение франко-английских отношений.
Мэтью Пэрис ни слова не говорит о политике нравственного порядка, проводимой королем с 1254 года, за исключением мер против евреев. Зато он распространяется об интересующем англичан состоянии дел во Фландрии, ибо видит в этом серьезную угрозу французской монархии и главную причину возвращения Людовика из Святой земли: взгляд если не неверный, то, по крайней мере, слишком узкий, ибо Людовик решил вернуться во Францию, получив известие о смерти матери, вследствие чего королевство осталось без сильных личностей, способных управлять им в период несовершеннолетия его сына. Обвиняя графиню Маргариту, Мэтью дает волю своему женоненавистничеству: «Корона Франции пошатнулась из-за гордыни одной женщины, графини Фландрской»[766].
В распре между магистрами, принадлежавшими к белому и черному духовенству, в Парижском университете в 1255 году, в которой король Людовик занял сторону нищенствующих монахов и согласился стать светской дланью Папства против главы магистров белого духовенства Гийома де Сент-Амура, английский хронист, напротив, приписывает Людовику, поскольку сам недолюбливает доминиканцев, францисканцев и покровительствующего им Папу, желание поддержать магистров белого духовенства и автономию («свободу») университета: «Хотя король Франции надеялся сохранить свободу магистров и студентов университета, как горожан Парижа», братья проповедники сделали более удачный ход, став слугами Папы[767].
