Сначала Людовик Святой признается (и тема эта вновь и вновь возникает в тексте) в своей любви к семье и подчеркивает, что родителей и детей должны связывать нежные узы. Он говорит о своей «отцовской привязанности» (абзац 1), «от всего сердца» желает, чтобы его сын получил «хорошее образование» (22), наставляет, чтобы он «любил и почитал» мать и следовал ее «добрым поучениям» и «мудрым советам» (21), он благословляет его так, как может и должен благословить отец сына (31). Итак, в первом поучении на первый план выступает первичная ячейка общества, зиждущаяся на любви и уважении, существующих в малой семье между родителями и детьми. Но это, можно сказать, само собой разумеется. Настоящее нравоучение в другом. Основу любого земного чувства должна создавать любовь к добру и чувство долга: «Но смотри, чтобы из любви к кому бы то ни было ты не уклонялся от благодеяний и не совершал недостойных тебя поступков». Несомненно, Людовик Святой помнит слова Бланки Кастильской о том, что она предпочла бы увидеть сына мертвым, чем совершающим смертный грех, и, как свидетельствует Жуанвиль, он, тяжело заболев, сам обращается к своему старшему сыну Людовику:
Любезный сын, прошу тебя стать достойным любви народа своего королевства; ибо воистину я предпочел бы, чтобы какой-нибудь шотландец прибыл из Шотландии и разумно и милостиво правил народом нашего королевства, чем знать, что ты дурно правишь на глазах у всех[700].
Итак, любая земная привязанность должна меркнуть по сравнению с любовью к Богу и всеми ценностями, которые из нее проистекают.
Но чувствуется, что Людовик ощущает уважение и доверие сына к себе, ибо решился наконец написать для него это поучение, так как «я не раз слышал от тебя, что ты прислушиваешься ко мне более, чем к кому бы то ни было». Его харизма претворяется сначала в словах, а так как ему нравится «поучать» (ведь получить доброе наставление, какое и он в свое время получил, — это главное, особенно для будущего короля), то поучать своего сына и законного преемника после смерти старшего — верх удовольствия. Филипп — ученик привилегированный, но без главной добродетели — веры — все обесценивается: «Возлюби Бога всем сердцем твоим и всеми силами твоими» и, как следствие этой любви, ненависть к греху, прежде всего — к оскорблению Бога. В этом феодальном мире, где на первом плане личные связи, грешить — значит «прогневить» Бога, а для Людовика, как и для его матери, сознательный смертный грех так страшен, что уже одно его упоминание будит пылкую фантазию: «Ты должен твердо знать … заранее, что, сознательно совершив смертный грех, ты обречешь себя на терзания, что тебе отрубят ноги и руки и ты расстанешься с жизнью в жестоких мучениях». Он уже говорил Жуанвилю:
Вот я спрошу вас, что бы вы предпочли: стать прокаженным или совершить смертный грех?» И я, никогда не лгавший ему, ответил, что, по мне, лучше совершить тридцать смертных грехов, чем стать прокаженным. Когда братья ушли, он позвал меня и, оставшись со мною наедине, велел сесть у своих ног и сказал: «Что такое вы вчера мне сказали?» И я повторил ему свои слова. И он сказал мне: «Вы говорите как пустомеля и глупец: да будет вам известно, что проказа не идет ни в какое сравнение со смертным грехом, ибо душа в состоянии смертного греха подобна дьяволу: вот почему никакая проказа с этим не сравнится.
И воистину, когда человек умирает, он исцеляется от телесной проказы; но когда умирает человек, совершивший смертный грех, он не знает наверное, искупил ли он его своею жизнью настолько, чтобы заслужить прощение Господа: вот почему ему следует страшиться, что эта проказа пребудет с ним столько времени, сколько Бог пребудет в раю. И я прошу вас, я вас заклинаю приучать ваше сердце из любви к Богу и ко мне предпочитать, чтобы все зло вроде проказы и прочих болезней обрушилось на ваше тело, чем чтобы смертный грех проник в вашу душу.
Вера — это личная преданность Богу, но подобает также все время благодарить его, даже если он ниспосылает испытания («гонения, болезни или иные скорби»), «ибо надо думать, что он делает это во благо твое». И следует поразмыслить над тем, за что посылаются эти кары, ибо причина их в «недостаточной любви и недостаточном служении» Богу и в том, что было содеяно «многое против его воли». И снова Людовик думает о себе, об испытаниях, постигших его во время крестового похода. И страждущий король размышлял о причинах этих несчастий и видел их в своих недостатках и потому пытался исправиться. Тем больше причин проявить свою признательность Богу, если он милостив к тебе («процветание, телесное здравие и прочее»), а чтобы избежать несчастья, не следует совершать ошибок и — это особенно касается каждого христианина, но прежде всего короля — не следует впадать в феодальный par excellence грех «гордыни». Среди неправедных войн самые неправедные — оспаривание даров Божиих, «битвы с Господом из-за даров его».
А теперь поучения о благочестии. Во-первых, практика частых исповедей (к которым не относится причащение). Утвержденная IV Латеранским собором (1215) исповедь, основанная на осознании, стала центром христианского благочестия и укрепила контроль Церкви над христианским обществом. Итак, главное — выбрать исповедника, особенно для короля[701]. Так появились действующие лица, исполняющие весьма важную роль, — королевские исповедники: в период абсолютизма они, в меру отваги, станут немногочисленными представителями тех, кто выступит противовесом всемогущества государя. Людовик Святой, думая о необходимости этого и о благотворном влиянии образования, советует своему сыну выбирать исповедников, «не просто благочестивых, но и достаточно хорошо образованных». И будучи всемогущим христианином, король, как никто другой, должен разрешать своему исповеднику ради интересов дела докучать ему упреками, которых он может ожидать и от своих друзей. «Кого люблю, того и бью» — Христианское вероучение заимствовало старинную поговорку. Боязливый и отличающийся низкопоклонством исповедник — горе для кающегося грешника. Исповедник, помимо выполнения своей официально-религиозной функции, должен быть и другом, и, как любой «верный», преданный друг, он может, выслушав, дать кающемуся грешнику, у которого «болит сердце», средство его успокоить. Здесь открывается целая, почти священная, концепция слова[702]. Исповеднику и другу можно доверить «тайну». Интенсификация исповеди (и осознания вины) создавала или, по крайней мере, расширяла пространство выдачи тайны, но не могла силой взять крепость неизреченного:[703] «Разумеется, думай о том, что ты можешь сказать». Таким образом, в сердце христиан XIII века образуется пространство для тайны, — положено начало диалектике умолчания и признания.
Вторым по значению после исповеди является присутствие на мессе и молитве. Слушать мессу весьма полезно. В вопросах благочестия Людовик Святой нашел опасного соперника в лице английского короля Генриха III, который во время переговоров в Париже в 1259 году нередко опаздывал на заседания, заходя по пути во все церкви подряд слушать мессу[704]. Он даже вызвал этим раздражение Людовика Святого. В ХIII веке церковь — это место общения, где внимательному слушанию мессы мешало множество отвлекающих моментов. Людовик советует сыну быть собранным: «Находясь в церкви, смотри, не трать времени зря и не произноси слов всуе». Молитва требует большой сосредоточенности, будь она вслух или про себя (произнесенная или мысленная). В ХIII веке, вероятно, берет начало практика чтения молитвы про себя, вытеснившая традиционную привычку чтения вслух[705]. Более того, молитва погружается в молчание, занимая внутреннее пространство индивидуума[706]. Но есть момент мессы, когда душевное состояние христианина достигает крайнего напряжения. Это освящение и вознесение гостии: «И будь особенно собранным и внимательным в молитве, когда тело Господа нашего Иисуса Христа вот-вот должно явиться на мессе». Тринадцатый век — это время внимания к телу, время, когда тело выступает на первый план. Главное же тело — это тело Христа, воплощенное в гостии[707]. В этот евхаристический век литургия, жесты мессы изменяются и организуются вокруг евхаристии, евхаристии явленной и зримой[708].
