Все равно двигались быстро, Ольга сзади даже покряхтывала-постанывала. Ничего-ничего.

***

Вот и сектор, вот и отсек нужный — его, и впрямь, разыскивать не пришлось бы: Местные, конечно же, толпились у оградки, глазели упоенно, толкались, не забывали переругиваться — кому-то обзор застили, кому-то ногу отдавили. Завидев прибывших, умолкли, расступились, потупились.

Марина вошла в отсек, Ольга следом. Так. В отключке, ясное дело, вот эта — лежит навзничь, руки-ноги раскинуты, глаз не видно, но, скорее всего, закрыты, растущая из макушки длиннющая пегая прядь лежит на груди. Как Ольга ее назвала? А, да, Клавуня. Рядом с ней стоит на коленях нечто смутно знакомое, без каких-либо прядей. Руки подсунул Клавуне под голову, поддерживает. Это молодец. И причитает, совершенно неразборчиво. Припомнилось: дядя Саша что-то рассказывал про забавного здешнего персонажа. Однако вдаваться в подробности недосуг. Мужского оно пола, вот и достаточно.

— Дедуля, — сказала Марина, присев на корточки и перехватив голову страдалицы, — вы бы дали мне осмотреть. Вы ей кто, муж? Отойдите пока, не мешайте. А что голову ей держали, это правильно.

Безволосый издал рыдание, поднялся, побрел прочь, заметно прихрамывая.

— Ольчик, — попросила Марина, — быстренько, найди-ка мне подушку какую-нибудь или еще что, под голову ей подложить, чтобы не запрокидывалась.

Сразу раздалось Ольгино: «Слыхали? Ну-ка, соседи, тащите подушки!»

Топот, гомон, опять Ольгино: «Ага, вот, этой хватит! Все, больше не надо! Да не суетитесь вы!»

Тишина.

— Подкладывай, — скомандовала Марина. — Отлично, спасибо.

Вслушалась. Дыхание есть, но редкое и поверхностное. Положила руку на Клавунину шею, пальцем проникла между складками, поискала, нашла жилку, прижала — ой, наполнение совсем еле-еле. Стала считать. Низкий пульс, очень низкий. Давление бы померить, но это с Местными целая история, а сейчас время дорого. Ясно, что давление намного ниже нормы, этой ясности пока и достаточно.

— Оль, — позвала Марина, — открой дверь, подопри чем-нибудь. Потом иди сюда, берись за ноги, я под плечи, занесем, на койку положим или что там у нее, глянь.

Скрип двери, шорох, Ольгин голос: «Нормальная кровать. С подушкой, кстати. Можно было соседей не гонять».

— Ага, — возразила Марина, — и подушку ее туда-сюда таскать. Там-то, на кровати, тоже под голову нужно что-то. А эту подушку — взбить покруче и под ноги положить.

— Поняла, — отозвалась Ольга.

Раз-два, взяли! Ишь, маленькая, а увесистая. Ну, понесли. Уложили на кровать. Марина снова прислушалась. Дышит, дышит… А пахнет это чем? Ну да, обмочилась. Спасибо, не обгадилась… Однако, по всему судя, состояние, близкое к коллапсу.

Что ж, пора возвращать к жизни. Попытка не пытка, помоги Господи.

Похлопать по щекам. Сделано. Ничего не дало.

Извлекла флакон с ядреным цветочным одеколоном — нашатырный спирт Местным что мертвому припарка, а эта гадость им, наоборот, что нам нашатырь. Щедро брызнула гадости на ватный диск, поднесла к Клавуниным ноздрям.

Упс! Есть эффект! Клавуня повела носом из стороны в сторону, глубоко втянула в него воздух — вместе с пара́ми одеколона, естественно, — и чихнула.

Однако в сознание не пришла.

Значит, инъекция. Была не была.

Готового шприца с препаратом адреналина Марина в сумке не держала, но ампулы имелись. Поехали! Вдвоем повернули тушку чуть набок, Ольга осталась придерживать, Марина приподняла хламидку, выбрала точку, промокнула спиртовой салфеткой, всадила шприц, выдавила, выдернула, еще вкатила обезболивающего — на всякий случай, — жестом показала Ольге: «Отпускай».

Клавуня перекатилась обратно на спину и тут же резко села на кровати. Издала ртом свистящий звук, закашлялась. Ольга деликатно постучала по ее спине. Кашель прекратился. Клавуня ошалело посмотрела на девушек, выдавила дрожащим голосом:

— Вы кто?

— Я врачея, — сказала Марина, — вы должны бы меня знать. А это Ольга, помогает мне.

— А… — больная явно возвращалась. — Да, вспомнила, тебя знаю. Эту, — она кивнула на Ольгу, — знать не знаю, оно мне надо? А что это со мной?

— Минутку… — Марина проверила ее пульс. Наполнение приличное, частота почти нормальная. — С вами уже ничего. Но сегодня еще не вставайте, полежите до утра, выспитесь. А завтра я зайду, посмотрю вас.

— Нечего на меня смотреть, — заявила Клавуня. — А и лежать мне как? Кушать я как буду?

Ну и особа, подумала Марина.

— Ольчик, пошли. А кушать, Клавуня, — муж вам на что?

— Мужа кушать? Сама свово мужа кушай! А еще, говорит, врачея!

— Сейчас пришлю его, — сквозь зубы закончила Марина. — Поможет вам… покушать… До свидания.

Вслед неслось что-то сварливое, но вслушиваться не имело смысла.

Перед отсеком по-прежнему толпились. Безволосый, приоткрыв рот, неподвижно стоял у самого прохода в оградке.

— Успокойтесь, — сказала Марина, — жить будет. Идите, покормите ее, она голодная. И помыть не забудьте, переодеть. Справитесь? Соседки, вы ему помогите, хорошо?

Местные, как всегда, уступили дорогу. Не пойду сейчас наверх, решила Марина. Не хочу. К себе пойду, дело найдется. А нет — опять в оранжерее побуду.

— Что с ней было-то? — спросила Ольга, когда девушки вышли из сектора.

— Сердце едва не остановилось, — ответила Марина. — Отчего — не знаю. Бессильна я в их физиологии разбираться, диагнозы ставить и все прочее. В чувство привести удалось, вот и славно. Адреналин я ей колола, запомни на всякий случай. И кетанов, это противовоспалительное и обезболивающее. Вернемся к себе — все занесу в журнал. Тоже имей в виду, в журналах всегда посмотреть можно, в маминых, а теперь в моих. За все годы.

Дальше молчали — устали обе эмоционально. И не думалось ни о чем. Марина только спросила себя: и вот ради этого я здесь? Ответила: ну да, выходит, так. И нечего ныть, хотя бы даже и тайком от всех.

Вернусь сейчас, предвкушал Игорь, приближаясь к сектору «раз-раз», и первым делом — ополоснуться, побриться, после чего сразу кофейку. Бодрость поддержать, хотя бы остаточную. Есть совершенно не хочется, так что кофейку, да под сигаретку. Надо надеяться, воздух в секторе не ухудшится. Он и без того спертый, как только они им дышат всю жизнь. Еще и детишки же дышат… В общем, малая доля табачного дыма атмосферу существенно не ухудшит. Любопытно, кстати, как местные отнесутся к этому дыму? А, ну их… может, и любопытно, но уж никак не первостепенно сейчас.

Да. Кофеек, сигаретка, а под этот аккомпанемент — блокнот вытащить, наконец, и набросать эскизно планы поэтажные. Не столько для вечности — он ухмыльнулся, — и не для отчета какого-нибудь, вот еще, а для усвоения, что называется, пройденного материала. По мере усвоения, не исключено, ясности прибавится, каковая ясность потребна для планирования дальнейших действий, направленных на выполнение главной моей тут задачи. Моей, можно сказать, миссии, сформулировал он. Улыбнулся: экая канцелярщина поперла, да с высокопарностью вперемешку. Ну-ну. Не терять настроя!

Вспомнил: Федюня же еще… С ним вот как: сначала держаться не то чтобы строго, но вид иметь деловой, неприступный. Впечатления от «допроса с пристрастием», скорее всего, пока не улеглись, так что мешать краснобай не будет. Потом, как планы начирикаются, кофе допьется, сигарета докурится, — можно немножко «потолковать». Человеку, или кто он есть, не суть, это и удовольствие, и потребность, вот и пусть расслабится и понаслаждается. Жалко ведь его, когда такой он пришибленный. Добрая же душа, в полном смысле. Ну, важничает непомерно; ну, околесицу несет немыслимую; ну и что же? Ну и пусть, ибо — кто без слабостей? Главное, как говорится, был бы человек хороший… А что мания величия у него — «доля выпамши, старóе хорóнити, новóе рóдити»… ишь тоже, избранник, преобразователь языка, прямо как Пушкин… — так у меня тоже мания, только другая. Два Маньяка, угу.