В тот день стояла на редкость хорошая погода, это был лучший день в году, было тепло и приятно. Солнце долго висело в небе, не двигаясь с места. Дул лёгкий северный ветерок, однако его хватало лишь на то, чтобы отправить сухие листья винограда в канаву, вот и всё.

Отец не случайно взвалил на плечи винтовку и пошёл служить. Можно сказать, что этот его поступок был логичным и последовательным. В тот год бесплодные края гор Дабе в Эдуне превратились в Крестьянскую империю. Искры пламени, раздутого борьбой многих политических сил, долетели до отдалённого горного района, и жители деревушек, которые никогда не могли похвастаться богатым урожаем, ощутили небывалый подъём и воодушевление. Крестьяне не знали, чем занимались люди, посеявшие это пламя. Однако они отлично знали, чего хотят они сами. Людям, у которых за душой не было ни гроша, как бы ни трясла их жизнь, было нечего терять. Это вселяло в них неисчерпаемые силы и дух абсолютного бесстрашия. В то время отец был ещё наполовину ребёнком. По всей вероятности, следуя за всеобщим поветрием, он вступил в ряды молодых бойцов Красной Армии, выполнял ряд мелких поручений для военных организаций, где состояли взрослые. Это будоражило и возбуждало его воображение, потому как предполагало нарушение общепринятых правил и порядков. В те годы отец не вступил ни в ряды «белых радикалов», ни в ряды «красных винтовок», ни в отряд по охране правопорядка, и иначе и быть не могло. Старший брат отца был председателем сельсовета. Отец, будучи подростком, не мог действовать наперекор старшему брату. Отец стоял на посту, нёс патрульную службу и работал курьером в свободное от работы время. Большую часть времени отец пас коров для зажиточного дальнего родственника, а ещё в страду работал на хозяина подёнщиком. За год он зарабатывал дань[79] неочищенного риса. Отец пас коров и не считал свой труд тяжёлым. Благодаря возможности заработать выпасом скота дань риса отец испытывал самоудовлетворение, будучи уверен, что он не лишний едок в семье.

Отнюдь не нищета в конце концов подвигла отца к бунту, а чувство собственного достоинства. Богатый дальний родственник очень хорошо относился к своим наёмным работникам. Зимой он сиживал вместе с ними на солнышке, дымил, посмеиваясь, трубкой, болтал о том о сём. Они обсуждали женщин, смачно похохатывали. Глядя на них, на душе становилось тепло. Хозяин трудился наравне со своими работниками и всегда брался выполнять тяжёлую работу. У него было четыре сына, все они трудились в поте лица, даже открыли пекарню, где делали белую тонкую лапшу. Благодаря такому отношению к делу родственнику отца и удалось разбогатеть. И никто не мог усомниться в справедливости такого поворота судьбы.

В тот год солнце не скупилось на тепло. Десяток с лишним человек трудились в поле без устали дни и ночи напролёт, орудуя остро заточенными серпами. Однако спелые зёрна одно за другим осыпались и тонули в грязи. С этим ничего нельзя было поделать. Хозяин очень волновался, переживал и гнал всех домашних от мала до велика, всех работников трудиться в поле. Люди как сумасшедшие срезали стальными серпами рисовые стебли. В те дни в амбарах клубились тучи жёлтой пыли, застилая солнечный свет. С людей градом лился пот, они не переставая кашляли, сплёвывая на зерно мокроту. Хозяин, стоя у межи, громко прокричал: «Ребята! Поработаем как следует! Сегодня вечером угощаю всех водкой и мясом!» Хозяин отвечал за свои слова, в тот вечер и вправду на столе были водка и мясо. Крепкую водку щедро разбавили водой, на вкус она была сладковата, словно заваренный солод. Все пили и чихали без конца. Работники говорили, что водка отличная. Однако хозяину не следовало давать работникам есть мясо. Не то чтобы работники не хотели есть, наоборот, все очень хотели есть, прямо-таки жаждали мяса. Не каждому удаётся хотя бы раз в году позволить себе мясо, не в каждой семье могут подать на стол такое кушанье. Однако хозяину всё равно не следовало ставить работникам на стол мясо. Мясо было жирным, оно белело и подрагивало, уложенное на сушёных овощах. Работники таращились на него, их глаза едва не вылезали из орбит. Они хором закашлялись, разбрызгивая изо рта водку так, что, казалось, пошёл дождь. Хозяин с радушием сказал: «Давайте ешьте, ешьте!» Все с нетерпением протянули руки с палочками. В суете многие столкнулись палочками, раздался беспорядочный стук. Хозяин с двумя невестками стояли в стороне и украдкой посмеивались. Отцу в суете удалось подцепить палочками лишь сухие овощи, это очень его опечалило. Отец подумал, что орудует палочками в два раза медленнее, чем взрослые. Значит, когда они будут есть второй кусок мяса, он будет только жевать первый. От этой мысли отец совсем отчаялся. Однако ему не довелось нагнать остальных, пока они лакомились вторым куском. Ему не пришлось отведать второй кусок. Не только отцу — всем работникам не удалось справиться с первым куском мяса, который они подцепили палочками и кинули себе в миску. Мясо, столь аппетитное на вид, оказалось недоваренным. Хозяин лишь символически кинул его в котёл и чуть подержал на огне. Свинина так и осталась сырой. Хозяин, стоя в сторонке, с улыбкой произнёс: «Ешьте! Почему вы не едите? Сидите словно остолбенели, ешьте давайте. Здесь полная миска мяса, вам хватит набить животы». Один из работников, неловко улыбаясь, ответил за всех: «Хозяин, мы хотим есть. Мы очень хотим есть, но не можем. Мясо-то не проварилось». Хозяин, услышав эти слова, разозлился: «Что такое ты говоришь? Конечно, мясо не проварилось. Ясное дело, мясо не может провариться. Как оно может провариться? Сваренное мясо вы, обжоры эдакие, даже подумать и то не можете, схватите в рот и целиком проглотите, как вы тогда узнаете, какое мясо на вкус?»

Отец никогда не говорил, что из-за того куска сырой свинины он и решил взбунтоваться, это только моя догадка. Осенью 1932 года от «групп возвращенцев» пострадала не только семья отца. Имена многих значились в списках, подлежащих аресту и казни. Некоторые из этих людей не стали бежать, а притаились где-то на несколько дней, а с наступлением весны один за другим вернулись обратно. Кто-то из них жив и по сей день. Отец убежал из дома и вступил в Красную Армию. Несомненно, причиной этому стало уязвлённое самолюбие. Прошло пятьдесят лет с момента тех событий, когда мы с отцом спустились вниз по реке, чтобы наведаться в его прежний дом. Отец привёл меня в гости к одному старику. Этот старик был моим родственником. По старшинству я должен был величать его Седьмым дедом. Прозвище у Седьмого деда было «Помещик», потому как пятьдесят с лишним лет тому назад он был начальником снабжения Четвёртой Красной Армии, ворочал корзинами серебряных долларов и сырого опиума, потому-то его так и прозвали. Осенью 1932 года дед вместе с отступающими войсками прошагал несколько сотен ли,[80] переживая из-за жены, которая вот-вот должна была родить, в волнении гадал, родит она ему сына или дочь, и в конце концов сбежал обратно домой. Деда не убили, вместе с женой и детьми он коротал свой век, работая в поле, так прошло пятьдесят лет. Когда мы с отцом пришли его навестить, дед сидел под стрехой и ковырял в носу, весь перемазанный в слюне, которая свисала длинными нитями с его подбородка. На вид ему было около пятидесяти, он выглядел пошловато и вульгарно, с курицей в руках, на которой ловил вшей. Увидев, как мы приближаемся, он придурковато рассмеялся. Я подумал, что это, наверное, его любимый сын, о котором он так переживал в своё время.

В нашем роду отец самым младшим вступил в действующую Красную Армию. Он видел, как служили в армии два его старших брата и несколько кузенов. Подпоясанные патронташем, они смотрелись очень воинственно. Отец, которому только предстояло стать взрослым, очень завидовал им.

Мой старший дядя был председателем сельсовета деревни Дунчун. Трижды во время противокарательных операций он с сельским отрядом Красной Гвардии присоединялся к Красной Армии и стал командиром красного батальона. Мой второй дядя был ответственным работником управления по борьбе с предателями и контрреволюционными элементами. Через два года неожиданно для себя самого он сам превратился в контрреволюционного элемента, против которого ополчились бывшие товарищи.