— Задери меня Бансури… — прошептал я, вынимая оружие и бережно покачивая в руке. Поднял голову, взглядом находя Нискирича. — Это… потрясно!

Казоку-хетто скалился всей двадцаткой зубов, раскосые зелёные глаза радостно лучились. Молчаливые Когти по бокам от меня одобрительно закивали, заливая жиром стол, и потрясли в воздухе скрещёнными хаси. Шаман напротив продолжал кривиться, а Ритикама снова поднял веер и вздохнул — то ли завистливо, то ли саркастично.

— Я беспокоюсь за тебя, мой мальчик, — с чувством произнёс старший Скичира по другую сторону стола. Понимающе покачал крупной башкой, пригладил жёсткие усы. — Знаю, ты способен постоять за свою шкуру и честь клана, но отныне хочу удвоить твои шансы на выживание, сисадда?

— Конечно… — прошептал я, продолжая любоваться башером, и на секунду забыв обо всём остальном — играх джи-там, одинокой Ч’айе в уютном доме, ненормальном Пуговичнике и даже «Корнях».

Спохватился, снова сунулся в шкатулку, обнаружив в отдельном отсеке две снаряжённые кассеты и компактную поясную кобуру. Бережно погрузил кассету в полую рукоять, проверил безупречно откалиброванные предохранители.

— Скажу честно, отец, у меня нет слов…

— Да и не нужно! — довольно расхохотался Нискирич.

Обошёл стол, приобнял (Когти вежливо раздались в стороны), чуть сильнее обычного стиснул когтистые пальцы на плече и дохнул в лицо ароматами свиного жаркого и «бодрячка». Я покосился на него, в очередной раз поразившись бесчисленному количеству шрамов, спрятанных под угольно-чёрной шерстью.

— Не нужно слов, мальчик мой! — повторил вожак. — Сегодня я щедр, добросердечен и готов одарить даже последнего наркомана из обоссанных гостиниц Такакханы!

Он рассмеялся мне в ухо, чуть натянуто и хрипло. Затем закрутил очередную неспокойную петлю вокруг стола, и потёр лапы.

— Так-так… — сказал я.

Мысли об играх джи-там, одинокой Ч’айе в уютном доме, ненормальном Пуговичнике и даже «Корнях» вернулись с новой силой, куда более злые и острые. Я бережно отодвинул шкатулку, встал с пуфа, отступил и задумчиво крутанул оружие на пальце. Новый башер приятно холодил ладонь.

— Всё это ведь не просто так, верно? — Я демонстративно показал младшего брата «Молота» всем присутствующим. — А до Ночи Переосмысления почти три месяца… Что я упускаю?

Нискирич снова оскалился:

— О, Ланс, мой недоверчивый сын, на Ночь ты обязательно получишь ещё один, не менее прекрасный подарок!

Ритикама мелко фыркнул. Тут же сделал вид, что просто чихнул, и даже вытянул из кармана платок.

— Не ищи подвоха и не мешай своему старику быть добряком, — попросил косоглазый казоку-хетто, смиренно сложив лапы перед мордой и нарочито проигнорировав реакцию настоящего сына. Тут же подмигнул и поделился с нарастающим воодушевлением: — Представь себе, моё хорошее настроение и прилив щедрости не сумели смыть даже новости о перестрелке на твоём крыльце! Потому что я и сам, в своём роде, наконец-то получил чудесный сюрприз!

Разумеется.

Наверное, я должен был догадаться.

Может быть, даже разработать Новый Гениальный План, способный предотвратить случившееся следом…

Впрочем, кого я обманываю? Как о таком вообще можно было догадаться⁈

Нискирич звонко щёлкнул пальцами.

Одна из боковых дверей трапезной мгновенно открылась, и наша необычная компания пополнилась крепким казоку-йодда. А ещё известной мне самкой, обожающей выкрашивать шкуру в синий цвет.

На что это было похоже?

На мощнейший удар в грудину с подломленными рёбрами. На исчезновение ступеньки во время спуска по досконально известной лестнице. На аварийное отключение силового коридора, когда твой фаэтон жарит по нему на скорости сто километров в час…

— Куо-куо, Малыш, — устало кивнула Сапфир.

Попыталась мягко выкрутить локоть из вежливого захвата, но сопровождающий не позволил, сжал когти и заставил стоять спокойно. А ещё у моей верной помощницы была разбита губа…

В этот раз мне везёт застать Ганкону проповедующим. Причём яростно, хоть и не в храме, но в тот напряжённый момент я отчётливо представляю его на настоящем служении. Возвышающегося над коленопреклонёнными, со скрюченными когтистыми пальцами, встопорщенной шерстью и длинными белыми усами.

Не знаю, чем провинились двое юных бедолаг, но когда я вхожу в «Серебряный клык», он рычит на них на пустом от столов пятаке перед барной стойкой. Остальные посетители уважительно раздвинулись в полукруг.

Вытянувшись во весь немалый рост, жилистый Ганкона в красных одеждах нависает над парочкой выпивох, по виду низших сунь-в-лапу мелкой казоку вроде «Клац-клац» или «Рассветных». Они стоят перед Подмастерьем с опущенными головами, скукожившись и подтянув хвосты.

—…В ужасе поднимешь ты глаза на Стаю, узришь оскал Её и поймёшь, сколь страшен может оказаться гнев Её! — шипит тот, вращая глазами. — Падёшь ниц ты, пряча хвост, и будешь молить о прощении. Но спросится с каждого по деяниям, и не будет снисхождения к отступникам! И взревёт Двоепервая, по какому праву скалил зубы ты на Подмастерьев или Пастухов Её, присланных в Тиам нести слово Её и наставлять слабых. Что ответишь ты, скудоумный⁈ Какие слова подберёшь, чтобы оправдать покушение на безграничную власть Стаи⁈

У собеседников Ганконы такой вид, что один сейчас расплачется, а второй впадёт в религиозный транс и начнёт откусывать собственные усы. Подростков мелко трясёт, уши прижаты, из приоткрытых пастей вырывается сдавленный писк.

— Проваливайте с миром, глупцы… — выдыхает Ганкона, из несгибаемого стержня возвращаясь в образ утомлённого старика. — Не нарушайте Параграфов Свитка, и помните, что ни единый поступок ваш не укроется от пламенеющего взгляда Двоепервой Стаи…

Парочка кивает, причём один так рьяно и часто, что может оторваться башка. Парочка пищит что-то невразумительное, жалкое, раболепное. Парочка поочерёдно целует великодушно протянутый изумрудный перстень на правой лапе Ганконы. И вылетает из «Клыка» с такой скоростью, что чуть не слетают ботинки.

Стайщик жестами показывает прислуге, что хочет кружку эля. Разворачивается, направляясь в дальний угол (за столиком в тени я замечаю и Пикири), и видит в дверях меня. Морда его расплывается в улыбке, он призывно машет.

Подхожу, усаживаясь и приветствуя обоих, меня радостно приветствуют в ответ. Последующие пару минут сааду довольно хихикает, тоже впечатлённый увиденной проповедью.

— Блестящая речь, — важно кивает Пикири.

— Заблудших нужно наставлять, — важно кивает Ганкона, — это мой долг перед Стаей.

Я молчу, давя улыбку. Сааду — нет.

— Не нужно, — вкрадчиво говорит он. — Подсказать можно, но… Что, если в попытке перековать неразумных ты избавишь Тиам от убийцы, способного избавить Тиам от ещё более страшного убийцы?

В его пухлой лапе сегодня чуть бренчащий молитвенный кхор — небольшой бронзовый цилиндр на удобной рукояти; сааду крутит его беспрестанно, отвлекаясь лишь чтобы отправить в пасть горсть сухих закусок или глотнуть паймы.

— Отстань, — ворчит Ганкона. Перед ним ставят кружку тёмного эля, и чу-ха жадно припадает к пене. Выдувает половину, жадно дышит, с недовольством парирует: — Двоепервая такого не допустит…

А затем поворачивается ко мне, поднимает левую лапу, и задаёт традиционный вопрос:

— Знаешь, где я потерял эти пальцы?

Конечно, я не успеваю даже предположить. Даже озвучь я любую из десятка уже известных версий, ответ всё равно окажется иным. Так и происходит.

— Когда мне было шестнадцать, — назидательно говорит Ганкона, — и я только примерял одеяния Подмастерья, наставник назначил мне сразу две всенощные молитвы подряд. И вот под утро второй в ярко-зелёном пламени травяного угля я отчётливо узрел образ Двоепервой Стаи. Снова и снова вырывалась она из темницы подземного мира, в котором была рождена, снова и снова бросался на неё чудовищный змей Бансури, снова и снова приносила себя Стая в добровольную жертву, воскресая в сиянии, поступком этим великим искупая грязь всех живущих и ещё не родившихся чу-ха…