Виноват был Сассь, вернее, какие-то типы, которые стали к нему приставать. Сассь сидел в сторонке, нашел место, где деревья не затеняли свет, и подставил солнцу спину — так он сам потом рассказывал: сидел и следил за игрой, настроение было хорошее, ребята снова вели в счете. Потом к нему подсели три вахлака, один справа, двое слева. И начали задирать, сперва вроде в полушутку, но под общий задор все больше раскураживались и наконец заявили Сассю, чтобы убирался прочь, если хочет в целости и сохранности домой вернуться. Что такому красному смутьяну не место здесь, среди честных сынов отечества. Мол, что за дурь он вбивает рабочим, этакий купленный на заграничные деньги подстрекатель. Сассь узнал старшего из них, тот сам рта не раскрывал, зато с нескрываемой злобой оглядывал Сасся, это был старый вапс, который вертелся среди рабочих. Сассь подняться поднялся, но не ушел. Тогда один из трех, самый молодой и плечистый, хотел было двинуть ему, но Сассь спокойно оттолкнул нападавшего, как он сам потом говорил. Зато второй приставала влепил ему кулаком между глаз, и Сассь отшатнулся к дереву. Это уже заметил Юссь, поймал мяч и с мячом под мышкой пошел к драчунам.

— Кто тебя ударил? — спросил он Сасся.

Сассь ни слова не сказал, сам подступил к тому, кто его стукнул, и получил новый удар, на этот раз в ухо. Нападавший вознамерился ударить еще раз, но не успел, кулак Юсся скосил его с ног.

До большой драки все же не дошло. То ли внушительная фигура Юсся и его тяжелый боксерский удар отрезвили забияк, то ли их заставило задуматься то, что силы были более-менее равными. Стоило огромного труда унять разъярившегося вдруг Сасся. Обозленному Сассю все было нипочем, Михкелю и еще двум его товарищам пришлось-таки повозиться, прежде чем они успокоили Сасся. Не удержи они его, он бы пришиб своего противника, сила у него была медвежья, при этом и злость дикая. Легко не заводился, но уж если приходил в ярость, то собой уже не владел.

Игра расстроилась. Задиры были из одной компании с игроками противоположной команды.

— Прожженные вапсы, — сказал потом Сассь.

И наверное, он был прав. Видимо, так. Вапсы тогда, летом тридцать третьего года, вели себя уже как победители. Они были уверены, что их проект конституции пройдет на народном голосовании. И прошел. Раавитс, Тарвас и он, Михкель, сожалели о том, что часть рабочих голосовала за вапсовскую конституцию. Однако из-за этого они еще не опустили головы. Были убеждены в своей правоте и посвятили себя ее утверждению.

— Что вы сами думали об аресте Александра Раавитса? Тогда, сорок лет тому назад, — спросил молодой человек.

— Я был огорошен, — честно признался Михкель.

Он действительно был ошарашен, когда узнал о том, что случилось с Раавитсом. Ошеломлены были и другие, кто знал Раавитса ближе. Однако Михкель помнил и тех, кто ничего удивительного в аресте Раавитса не увидел, кто глубокомысленно кивал и говорил, что от старых деятелей можно всего ожидать. В основном это были выдвинувшиеся в сороковом году, те, кто старался изо всех сил друг перед другом сделать карьеру. Или же сектанты, которые косо поглядывали на Тынисмяэ и тогда, когда профсоюзы там уже находились под влиянием коммунистов. Но Михкель убеждал себя и других, что произошла ошибка. Визит к председателю не помог ему лучше понять, в чем дело. В одном он убедился. А именно в том, что председатель не собирается постоять за Раавитса. Почему? Возможно, потому, что не сомневался в виновности Раавитса. Но в чем состояла вина Раавитса, этого председатель ему не объяснил, хотя сколько-то он должен был знать его. Михкеля, чтобы не таиться перед ним. Или председатель считал его все же посторонней личностью? Или даже сомневался в нем? Умнее он от визита к председателю не стал, но след этот визит оставил. И в его душе теперь поселились сомнения относительно Раавитса.

— Огорошен? А только что утверждали, что он… что Раавитс… что мой дедушка был честный человек.

Сассевская последовательность, отметил про себя Михкель уже в который раз. Молодой человек все больше нравился ему, хотя на его вопросы становилось все труднее отвечать. Михкель чувствовал, что ему нелегко что-то объяснить гостю. Да и что он мог объяснить…

— Да. Теперь я не сомневаюсь в этом. Тогда…

Энн Вээрпалу снова прервал его:

— Значит, вы все же сомневались?

— Сомневался. Начал сомневаться. Полностью убежденным в виновности вашего дедушки я никогда не был. Но сомнения были.

— Почему? — подобно безжалостному прокурору спросил молодой человек.

— Мне было трудно поверить, что могут беспричинно арестовать известного в рабочем движении человека. Этим я не хочу себя извинять, еще меньше оправдывать, хочу лишь объяснить тебе положение. Все мы, кто участвовал в свержении буржуазной власти, помогали душой и телом, в меру своих знаний и сил, рождению нового советского строя, его укреплению, все мы верили своей власти, власти трудового народа, о которой мы мечтали. В нашем сознании просто не укладывалось, что эта власть, наша собственная власть, может без основания арестовывать людей, которые встали на ее сторону и боролись за нее. Влюбленный зачастую бывает слеп, а мы были пристрастны к своей власти. Те, кто стоял в стороне, особенно те, кому установившийся в сороковом году порядок был против шерсти, кто относился к нему враждебно, те, возможно, яснее видели наши ошибки и потирали руки, когда мы действовали необдуманно. Конечно, опыта государственного управления у нас не было. Время оказалось куда сложнее, чем мы тогда, к сожалению, думали, и было оно намного противоречивее, чем мы могли себе представить.

Заканчивая свою мысль, Михкель подумал, что опять взялся поучать, и остановился. Остановился еще и потому, что увидел: молодой человек встревожился. Явно хотел что-то вставить, но удержался.

Так оно и было. Едва Михкель кончил, как внук Сасся спросил:

— В чем его обвиняли?

Деловой и целеустремленный парень, вынужден был снова отметить про себя Михкель.

— Этого я не знаю до сих пор, — ответил он, чувствуя, что эти слова могут отдалить, а не приблизить молодого человека. А приблизить его к себе и к сороковому году он хотел. У Михкеля усилилось впечатление, что внук Сасся не понимает того времени и, что еще печальнее: дедушка ему чужой. Как он сам признался перед этим, он лишь недавно узнал, что человек, которого до сих пор считал своим кровным дедушкой, вовсе и не дедушка, что его дедушка кто-то совсем другой, совершенно неведомый ему человек, которого он и в глаза не видел. Кто знает, что ему на самом деле говорили о настоящем дедушке, плохое или хорошее. Явно нечто такое, во что он окончательно не верит, что заставляет его обращаться к незнакомым людям. Если отчим отца стал для него близким, если он почитает этого человека, то ему трудно принять нового дедушку. Возможно, он вообще внутренне протестует против своего родного дедушки? Что ему рассказала бабушка, жена Раавитса, о своем первом муже? Что? Помнит ли отец молодого человека своего родного отца? Нет, не помнит, это говорил сам Энн.

— Вы не знали, почему арестовали Раавитса, и все же готовы были, без долгого раздумья, осуждать его. Тогда сороковой год и впрямь был довольно суровым годом, если вы так не верили людям.

— Верили, Энн, верили, больше, чем верила какая-либо власть до сорокового года. — Михкель впервые назвал молодого человека по имени. — Без веры в человека наш строй не удержался бы. Без веры в людей не вышли бы из трудового народа, не были бы выдвинуты тысячи живших до этого незаметно людей, которые потом управляли государством. То, что случилось с твоим дедушкой, было ошибкой, но от ошибок никто не избавлен. Особенно те, кто ступил на новую и неизвестную дорогу.

Энн Вээрпалу сделал попытку встать, но Михкель остановил его.

— Ты спрашивал, каким человеком был твой дедушка, об этом я еще особо ничего и не успел рассказать.

Внук Раавитса опустился в кресло, иронически кольнув: