Хотя прораб и был на их стороне, на работу их все же не взяли. Не потому, что рабочие не требовались — перестройка только еще набирала силу, — просто от них исходил красный запашок. Так сказал Саась, и то же самое подумал Юхан. Со слов прораба выходило, что в полиции их фамилии вычеркнули. Об этом прораб открыто сказал их заступнику, другу Сасся, этому каменщику и маляру. Сделали это в префектуре или молодчики с улицы Пагари, они могли только предполагать, но все втроем были убеждены, что без руки капо тут не обошлось, капо все время держал глаз на Тынисмяэ[13], Сассь и Юхан были там известными людьми, да и он, Михкель, начал ходить на Тынисмяэ. Позвал его туда школьный товарищ, так он и оказался в кружке молодых социалистов. Там как раз обсуждали «Манифест Коммунистической партии», и обсуждение это настолько захватило его, что он стал слушателем кружка. Тогда, правда, союз молодых социалистов был закрыт, его закрывали дважды: первый раз это сделали полицейские власти, второй раз деятельность союза прекратили сами партийные тузы, союз вышел из-под их влияния, превратился в центр оппозиции, направленный против господ социалистов, склонился настолько влево, стал настолько красным, что Реи и Ойны, которые усиленно флиртовали с самозваным президентом, решили ликвидировать союз. Хотя на союз и была наложена лапа, люди по-прежнему собирались на Тынисмяэ, обсуждали насущные проблемы и строили планы, как продолжать деятельность. В профсоюзах и в рабочих спортивных обществах, Сассь, то есть Раавитс, не принадлежал к числу молодых социалистов, с ним Михкель познакомился в профсоюзе. Раавитс оказался весьма деятельным и деловым человеком. В златоустах не числился, это ясно, зато устроителем и организатором был хорошим, умел объединять людей. С Юханом он, Михкель, также познакомился на Тынисмяэ. Юхана часто можно было встретить в здании профсоюза и в спортивном зале, он был сильным боксером, в тяжелом весе у него было мало соперников. В свое время, когда Рабочий дом на Вокзальном бульваре находился еще в распоряжении рабочих, Юхан бывал и там, так, по крайней мере, говорили, но имелись ли у Юхана связи с действующими в подполье коммунистами, этого Михкель не знал. Юхан был достаточно выдержанным человеком, который особенно рта не раскрывал, на собраниях или обсуждениях не слышно было, чтобы он выступал, но когда требовалось что-то сказать, например, сорвать собрание вапсов или проследить, чтобы их собственному мероприятию не помешали непрошеные гости, тогда Юхан был на своем месте. Его спокойствие и уравновешенность вызывали доверие, у него были очень дружелюбные глаза и доброжелательная душа. Хотя он умел довольно хорошо пользоваться своими полупудовыми кулаками, в нем ничего не было от скандалиста или крикуна.

Он был приятным человеком. И жену его, Руть, он, Михкель, встречал на Тынисмяэ, один или два раза, еще до того, как она познакомилась с Юханом. Михкель не забыл имени жены Юхана, оно оставалось у него в памяти и сейчас, как и почти тридцать лет назад, когда он провожал глазами похоронную процессию Юхана. Так Михкель говорил Юте, и так он думал теперь, спустя время. Жена Юхана была тонкой и стройной, рядом со своим огромным мужем она казалась больше дочерью, чем супругой, хотя, по разговорам, была даже на год или на два старше его. Юхан выглядел старее своих лет, жена же, благодаря подвижности и гибкости, моложе. Видимо, она и на самом деле обучалась танцу, именно сценическому танцу, но был ли это балет, Михкель ни тогда, ни теперь сказать не мог. Возможно, она просто занималась в какой-нибудь женской ритмической группе или обожала пластику, пластику тогда противопоставляли классическому балету, как более оригинальный и свободный стиль. Михкелю жена Юхана, чью девичью фамилию время стерло из памяти — после замужества Руть сохранила свою прежнюю фамилию, — настолько запомнилась, что он не сомневался ни тогда, ни теперь, что узнал бы ее сразу, если бы он увидел голову похоронной процессии. Юта, от кого Михкель и услышал, что хоронили Юхана, посомневалась в этом, потому что едва ли Руть сохранила свою прежнюю девичью стройность и гибкость, время к женщинам безжалостно. Михкель не стал спорить с Ютой. Пустые словесные перепалки он не любил, однако мнение свое поколебать не позволил; жену Юхана он бы узнал и тут же понял бы, кого хоронят. Ему не понадобилось бы читать надписи на венках, в этом Михкель был твердо убежден, как сейчас, так и десятки лет тому назад. Узнал бы он и других в голове похоронной процессии, товарищей, которые в тридцатые годы участвовали в Рабочем союзе, а в начале сороковых годов занимались установлением новой власти. Однако люди, которые проходили перед Михкелем, были ему чужими, никого из них он не знал, во всяком случае ни один знакомый на глаза ему не попался. Эта похоронная процессия крепко засела у него в голове, столь крепко, что когда молодой человек спросил, знал ли он Раавитса, то ему прежде всего вспомнилась похоронная процессия, хотя хоронили не Александра Раавитса, а Юхана Тарваса.

— Конечно, можем поговорить о Раавитсе, — сказал Михкель, внимательно приглядываясь к гостю. — Но сперва еще один вопрос. Вы хотите получить от меня его биографические сведения или узнать, каким он был человеком?

— И то и другое, — быстро ответил молодой человек, из чего Михкель заключил, что он может с неожиданным гостем зайти в тупик.

— Биографических данных для вас у меня не очень много. Я не знаю, когда и где он родился и умер.

— Он умер?

В голосе молодого человека было нечто большее, чем научный интерес. По крайней мере, так показалось Михкелю. То ли перед ним на диване сидел увлеченный историей молодой ученый, или… Что за «или», остался недоволен собой Михкель. Почему не доверять молодому человеку, который верой и правдой изучает прошлые события?

— Думаю, что да.

Ответив так, Михкель засомневался, было ли у него право утверждать это. А вдруг Сассь не умер? Сассь был всего на пять-шесть лет старше его и вполне может где-нибудь преспокойно жить. Хотя бы по ту сторону Урала. Однако он не стал брать назад свои слова, потому что до сегодняшнего дня, до этой неожиданной беседы, был убежден, что Раавитс умер. Это убеждение усилилось в конце пятидесятых годов, — Сассь так и не объявился.

— Вы только думаете так или у вас имеются более точные сведения?

Основательный и упрямый парень, подумал Михкель, такой сумеет достичь того, чего хочет. И вновь Михкель уловил в облике молодого человека что-то знакомое.

— Более точных сведений у меня нет.

Сказав это, Михкель почувствовал себя чуточку легче. Если он вначале объявил Раавитса умершим, то теперь дал понять, что у него нет точных данных. Да он и не знал ничего точно. Михкель счел нужным повторить сказанное:

— Сведений о рождении и смерти у меня нет. Я не знаю, горожанин он или деревенский, правда, я познакомился с ним в городе, но ведь многие сельские ребята шли в город искать работу и более привольную жизнь. Даже хозяйские сынки, не говоря о детях арендаторов, бобылей и батраков. Уход в город — это не теперешнее, а гораздо более раннее явление. Вспомните «Железные руки» Вильде.

Михкель был недоволен собой, чувствовал, что начинает наставлять, в нем снова просыпается школьный учитель. Он уже давно понял, что молодые не переносят поучений, молодые хотят видеть мир по-своему и видят его.

На этот раз молодой человек оказался неожиданно сговорчивым:

— И мой дедушка переселился из деревни в город, отец и я родились уже в городе.

Михкель спросил:

— А чем ваш дедушка начал заниматься в городе?

Глупо было так спрашивать, но молодой человек заинтересовал его, в нем проглядывало что-то знакомое, и Михкелю захотелось узнать о нем побольше. Вместе с тем это позволяло собраться с мыслями, обдумать, что сказать, а о чем умолчать.

— Я мало что знаю о своем дедушке, — ответил без упрямства назвавшийся Энном Вээрпалу молодой человек. — Когда я родился, его уже не было. И отец немногое помнит, собственно, почти ничего. Но я слышал, что дедушка работал в разных местах, и на стройках тоже.