Она была счастлива, что повидала сына и его семью и что она снова дома. Здесь все как было прежде: дом, сад, фруктовые деревья, кусты и грядки. Только разрослись они по-летнему пышно. Она заметила и то, что грядки аккуратно прополоты. Иида работы не боится.

Она была счастлива, что в дороге с ней ничего не случилось.

Сквозь ветки на нее падали лучи заходящего солнца.

Голос маленького Джона был последним человеческим голосом, услышанным ею.

Перевод В. Рубер.

Вскоре они дошли до шоссе. Часть располагалась в придорожном сосняке, в каких-нибудь двухстах метрах отсюда. Они не стали сворачивать влево, чтобы через два-три километра прийти в штаб полка, а повернули вправо, где уже ни одного подразделения не было. Несколько часов назад, когда Аннес возвращался из штаба, его охватило странное чувство, словно он находится в Эстонии, где-нибудь в Аэгвийду, в Рапла или в окрестностях Рийсипере, там тоже шоссе проходит по сосняку. И в другом кое в чем здешняя природа напоминала Эстонию, тут не было ни синеющих в отдалении гор, как на Урале, ни бескрайней шири полей, как по ту сторону Урала, куда эвакуировались его родители. Здесь росли те же, что и в Эстонии, деревья: ели, березы, сосны. Даже звезды были одни и те же. В ясные ночи он не раз оглядывал небо, отыскивая Большую и Малую Медведицы и Полярную звезду, определяя местоположение родных краев. Но сейчас вдруг возникло ощущение, что он и впрямь в Эстонии. Может, потому, что в последние недели много думал о родине и ее истории. Ему предстояло провести в ротах и батальонах беседы о восстании в юрьеву ночь, выступать самому и проинструктировать командиров отделений, которые вели у себя политучебу. К счастью, история была одним из любимых его предметов, в школьные годы да и после он с увлечением читал историческую литературу, как учебники, так и толстые научные издания. Теперь память должна была выручить, хорошо, что статьи в «Рахва Хяэль» помогали вспомнить прочитанное. К сожалению, номера газеты приходили на передовую нерегулярно и с огромной задержкой, больше приходилось полагаться на свою память, чем на печатное слово. Правда, и своя дивизионная газетка начала писать о событиях юрьевой ночи, но в этих заметках было больше эмоций, чем фактического материала. И у редакционных работников не было под рукой исторической и справочной литературы, и они при написании заметок опирались в основном на то, что когда-то учили и прочли. Аннес поговорил с ними, и вместе они пытались вспомнить детали событий 1343 года. Еще меньше было у него подсобного материала о сегодняшнем положении в Эстонии. И вновь помогли газеты, прежде всего, конечно, эстонская «Рахва Хяэль», в «Правде» и «Красной звезде» сообщения об оккупированной Эстонии появлялись редко. Так что он много думал об отчем крае, обсуждал с товарищами эстонские проблемы, искал источники, на которые мог бы хоть немного опереться. Он старался представить себе, какой была жизнь и что происходило на далекой родине, и чему тут удивляться, если он и представил себя в Эстонии, идущим по лесному шоссе. Тем более что лес и дорога ничем не отличались от эстонского сосняка и шоссе. Едва ли у него могло возникнуть подобное чувство, если бы он топал по малолесным обледенелым и столь похожим друг на друга буграм в окрестностях Великих Лук, вряд ли. Явно, что здешний, весьма похожий на эстонский, пейзаж способствовал возникновению настроения, которое охватило его несколько часов назад. Сейчас, когда Аннес снова вышел на шоссе, такого теплого чувства уже не возникло. Хотя лес был тот же и дорога та же. Настроение у него теперь было паршивое, сейчас он был встревожен и растерян. Из-за Рихи, который шагал рядом и который пошел с ним против своего желания.

Определенного намерения куда-то идти у них не было, Аннес хотел одного — остаться с Рихи с глазу на глаз. Надеялся, что тогда Рихи разговорится, но этого не случилось. Он не смог найти подход к своему бывшему другу, Рихи словно бы отстранял его от себя. Раньше, многие годы тому назад, они вели с ним долгие разговоры, обычно Рихи не прочь поговорить, он любил поддевать его, теперь же, казалось, у него язык застрял в горле. На вопросы отвечал односложно, голос при этом был подчеркнуто холодным и официальным. В прошлые времена Рихи сразу же загорался, начинал азартно что-то объяснять или с подковыркой, иронически высмеивал его доводы. А может, Рихи боится его, Аннеса, погон?

Капитан Ханнес Коппель тут же отверг такую мысль. Он помнил Рихи, Рихарда Хурта, как очень смелого человека, который не страшился полицейских дубинок, ни шагу ни перед кем не отступал, готов был идти напролом, если чувствовал себя правым. Нет, четыре маленькие белесые звездочки на чьих-то погонах ничего не значили для такого, как Рихи, человека. Если что-то и имело значение, то явно положение, в котором они оказались спустя пять лет. Даже не пять, а шесть. Да, прошло уже шесть лет с тех пор, когда они виделись в последний раз.

Как Рихи оказался в штрафной роте?

За что его наказали?

Чем он занимался все эти годы?

То, что Рихи находится в штрафной роте, казалось Аннесу большим недоразумением. Тот Рихи, которого он знал и которому удивлялся, был до мозга костей честным и прямым человеком, не терпел несправедливости, всегда вступался за более слабых и свою ношу никогда не перекладывал на плечи других. Борьба рабочего класса была для него прямо-таки святым делом: насколько умел и мог, Рихи старался всегда защищать интересы трудового народа и служить им. Невозможно было себе представить, чтобы Рихи ради спасения своей шкуры или с какими-нибудь преступными намерениями не выполнил боевого задания. Он не мог быть трусом, который, избегая боя, спрятался бы в развалинах или старался бы отойти, отползти от огневой линии, чтобы в каком-нибудь подвале, заброшенной землянке, стрелковом гнезде, в норе или щели переждать вражескую атаку, за что его теперь наказали как дезертира и отправили в штрафную роту искупать вину. В самом безнадежном положении человек типа Рихи не поднял бы перед немцем руки, тем более не перебежал бы к противнику, а среди штрафников в роте были и перебежчики. И не один-два, а куда больше, чем Аннес мог себе представить. В Великих Луках вместе с немцами взяли в плен группу эстонцев, и отнюдь не эстонских гренадеров, служивших в немецком войске, — Аннес знал, что гитлеровцы сколачивали из эстонцев полицейские батальоны, которые использовались для проведения карательных операций на оккупированной территории, а может, и в боях на фронте, — нет, это были бойцы их собственного корпуса, которые угодили в плен к немцам или даже перешли к фашистам. Это обстоятельство потрясло Аннеса. Человек, который, оказавшись в окружении, сдается врагу, или последний трус, кого страх смерти лишил разума, или просто злобный противник советской власти, чьим поступком руководит слепая ненависть. Неужели животный страх смерти или слепая ненависть, охватившие человека, настолько помрачают сознание, что он уже не отдает себе отчета в своих действиях? В осажденном городе каждого ждет такая же смерть, как и в наступающей армейской части, смерть или жестокое наказание, потому что в осажденном городе, где беспрестанно рвутся снаряды и мины, нет безопасного места и оттуда никто не в состоянии вырваться. Ни немецкий солдат, ни тот, кто сдался в плен. Аннес знал, что под шквальным огнем, когда над головой свистят пули и вокруг рвутся мины, нелегко сохранить хладнокровие, делать то, что ты должен делать. Он видел, как некоторые удальцы под градом пуль и мин ломаются и становятся банальными трусами. Не каждый способен подавить в себе страх, взять себя в руки. Младший лейтенант Тальве сегодня чистосердечно признался ему, что когда немцы отрезали его взвод — ценою жизни десятка бойцов они вклинились в защиту противника — и когда один за другим стали падать оставшиеся бойцы, то жуткий страх сковал его разум. Он чувствовал только одно — безумное желание остаться в живых, в тот миг он не размышлял, что будет потом, вот так и получился из него подлец, который под дулами немецких автоматов поднял руки. В порыве откровенности Тальве поведал и о том, что перед следователями он скрыл, что сдался в плен, следователям он сказал, что в момент пленения он из-за контузии потерял сознание, поблизости от него разорвалось несколько мин, но ему явно не поверили, иначе он бы сейчас не пребывал тут, в штрафной роте, в постыдном для каждого честного человека подразделении корпуса. Тальве пошел еще дальше и признался, что, может, и в предстоящем бою он будет не в силах преодолеть этот смертельный страх, их скоро пошлют на передовую линию, штрафную роту поместят в центре прорыва, где огненный смерч будет гуще всего. Он ни за что не хотел бы вторично оказаться тряпкой, однако и сейчас не уверен, сумел ли он одолеть свой тяжкий урок и сможет ли в критической ситуации побороть себя. Так рассказал Аннесу взводный Тальве здесь же, в штрафной роте, несколько часов тому назад. Аннес пришел пораньше, чтобы перед беседой хоть немного познакомиться с положением в штрафной роте. Он узнал Тальве и завел с ним разговор. Тот не скрывал, что страх взял над ним верх. Тем не менее младший лейтенант оставил впечатление сознательного и волевого человека, его взвод в учебный период неоднократно отмечали в рамках как батальона, так и полка. Взвод успешно выполнял данные ему задания и на передовой, и Тальве, или взводный, действовал там отважно, иначе бы он не смог со своими ребятами вклиниться в немецкую оборону, другие взводы топтались на месте и шагу не ступили вперед. Смертельный страх сковал Тальве уже в конце боя, когда отступление было отрезано и большинство его бойцов полегло. Тогда, в этот тяжкий миг, страх смерти и одолел его волю.