— Не осуждайте наобум, — сказал Михкель. — Может, они желали вам самого лучшего.

Энн Вээрпалу вскинулся:

— Самого лучшего… — Но тут же взял себя в руки. — Возможно. Но мне они сделали все же плохо. Этой утайкой. Скрыванием правды. Оставались бы тогда уж верны себе до конца. Во всем виновата бабушка. Догадываюсь об этом. Я больше привязан к ней, чем к своей матери. Мать…

Молодой человек прервался на полуслове и сказал:

— Не обращайте внимания на мои последние слова. Разнервничался немного. Хочу сказать только, что теперь, когда я знаю, что мой дедушка не Густав Вээрпалу, не этот корпун-работяга, а некто Александр Раавитс, я хочу знать больше. А именно, кто такой Раавитс или кем он был — мой настоящий, кровный дедушка. Чтобы понять, кто же я. Потомок честного человека или подлеца? Поверьте — мне это важно.

Энн Вээрпалу посмотрел в глаза Михкелю. Тот не отвел взгляда и произнес как можно убежденнее:

— Внуком подлеца ты не являешься. Твой дедушка был честным человеком, которого ты не должен стыдиться.

Михкель не обратил даже внимания, что обратился к человеку на «ты».

Михкель был всегда убежден, что подробнее всего о деле Раавитса знал Юссь. Юхан Тарвас. И не раз сожалел, что не поговорил с ним по-мужски. Не успел поговорить. Об этом Михкель пожалел и тогда, когда выяснилось, что он своими глазами провожал похоронную процессию Тарваса. Тогда, возможно, острее всего. Потому что не кто другой, а именно Юссь приходил за Раавитсом на работу. И увел его с собой.

Потом-то Михкель узнал, что случилось с Раавитсом. Спустя две недели. В то время они каждый день уже не общались с Сассем, как было до восстания и спустя месяца два после этого. Их развела работа. Раавитс по-прежнему вкалывал в профсоюзах, роль профсоюзов резко возросла, профсоюзы стали самой главной силой в проведении политики народной власти и легализованной Коммунистической партии. Весь сороковой год основная тяжесть в организации народных масс легла на профсоюзы. Михкель ясно помнил, с каким азартом Сассь выполнял свою работу. Он всегда пребывал в разъездах, то в Палдиски и Клооге, то на Сааремаа и Хийумаа, чтобы поставить профсоюзное дело на твердые ноги. С Тарту и Пярну было легче, там сохранились старые профсоюзные деятели, которые быстро сориентировались в новой обстановке, когда рабочий класс пришел к власти. И он, Михкель, два месяца проработал на площади Свободы в облицованном импортным темно-коричневым кирпичом семиэтажном здании, которое раньше принадлежало страховому акционерному обществу, а теперь было передано в распоряжение профсоюзов и народного комиссариата. Не в том самом профсоюзе, где Раавитс с утра до позднего вечера трудился, организовывал и давал распоряжения, разъяснял и вдохновлял, а в профсоюзе торговых работников, откуда его вскоре направили на работу в комитет по национализации, и ему пришлось заниматься национализацией крупных торговых предприятий. Михкеля эта работа нисколько не обрадовала, но возражать было трудно, он все же имел торговое образование. С этого момента они встречались реже, довольно случайно, вспоминал теперь Михкель. Однако прошлое нельзя потом изменить, нельзя вновь и лучше прожить минувшее.

Вначале Михкель думал, что произошло крупное недоразумение и вот-вот выяснится: беспричинно подозревают честного человека. И Раавитс опять продолжит свою работу, которая его захватывала без остатка. По мнению Михкеля, Сассь был прирожденным, до корней волос, организатором. Он знал рабочих, умел подойти к ним и повести за собой. Сассь принимал участие и в движении безработных, которое во времена большого кризиса, в начале тридцатых годов, доставило буржуазным властям много хлопот. Раавитс был избран членом всеобщего комитета безработных. В то время в Таллине, Тарту и в других местах проводились многолюдные собрания безработных, на которых господам сотсам особо уже рот раскрывать не давали, под свист и улюлюканье их сгоняли с трибуны. В холодном январе тридцать четвертого года на последнем съезде безработных в Пярну, в котором Михкель принимал участие, потому что и он был безработным, происходили жестокие схватки между радикально настроенными рабочими и вапсами. Михкелю сейчас вспомнилось, как Раавитс гневно нападал на вапсов, которые пытались демагогическими обещаниями переманить оставшихся без работы людей на свою сторону. Раавитс назвал этих обманщиков рабочих страшнее господ сотсов, сами служат интересам плутократии, а говорят о надобности проветрить Тоомпеа, о необходимости разогнать партийных скототорговцев. Вапсы, сумевшие на всенародном голосовании добиться пересмотра конституции, были уверены в своем влиянии и силе, но, увидев, что на съезде безработных они остались в меньшинстве, начали бесчинствовать. У полиции оказался хороший предлог прервать работу съезда, да что там, просто закрыть его. За организацию марша голодных Раавитс месяц или два провел за решеткой. Об этом Михкель узнал от других, когда справлялся у товарищей, кто этот языкастый Раавитс.

Да, сперва Михкель был убежден, что произошла достойная сожаления ошибка. Однако позднее возникли сомнения. Вдруг Раавитс был когда-нибудь связан с капо, мог быть, так сказать, доносчиком, подлым информатором политической полиции. Во всяком случае, такой слушок вокруг имени Раавитса в конце сорокового года возник. Михкель не хотел этому верить. В его глазах Сассь был слишком прямым и откровенным человеком. Ну а если? Виктор Кингисепп тоже считал Линкхорста несгибаемым подпольщиком, и все же Линкхорст оказался трусом, чтобы спасти свою шкуру, он выдал его и выдал капо все, что знал. Теперь Линкхорст арестован, сын Кингисеппа, говорят, отыскал его, не помогло, что скрывался под чужим именем. Так говорили. И Раавитсу могли угрожать, могли запугивать, избивать, разве допросчики выбирали средства, чтобы сломить сопротивление попавшего в их лапы человека, изничтожить его. Или даже подкупить. И это использовали. За иудины сребреники совершались ужасные деяния. Политическая полиция все время внедряла в рабочие союзы своих шпиков и провокаторов. Незадолго до ареста Раавитса рассказывали о подручном политической полиции, который пятнадцать лет преданно служил на улице Пагари, вначале действовал в союзах на Вокзальном бульваре, затем перебрался на Тынисмяэ, а все считали его достойным доверия товарищем. Двадцать первого июня ревностно изымал в полицейских участках оружие. Однако после того, как было занято управление политической полиции, обнаружились его многочисленные донесения. В свое время Михкель сам читал подпольную листовку, в которой предупреждалось о провокаторах, чьи имена были там приведены. Но Раавитса никто никогда не подозревал, его считали человеком, заслуживающим доверия. По мнению Михкеля, Раавитс был истинным революционно настроенным профсоюзным деятелем. Он не мог быть провокатором. Ни провокатором, ни тайным доносчиком, ни какими-либо глазами и ушами капо. Так думал Михкель, когда узнал, что Раавитс находится под следствием, а также спустя годы после того, как стали говорить о нарушении советской законности. В конце сороковых годов и в начале тысяча девятьсот сорок первого года, перед войной, он все же сомневался в Раавитсе, возникали всевозможные вопросы и мнения. Примерно такие, что вдруг Сассь все же оказался продажной душой. Правда, всякий раз, когда подобные мысли появлялись, он говорил себе, что такого быть не могло, что если Сассь действительно служил капо, то он, Михкель, должен был тогда быть слепым и глухим. Он бы распознал его двуличность. Раавитс был прямым человеком, порой, правда, упрямым, но никак не двоедушным подлецом.

Даже в тот момент, когда Михкель понял, что видел похоронную процессию Тарваса, ему вспомнился Раавитс, и он посожалел, что не успел поговорить с Юссем. С ним Михкель перед войной не виделся, тот будто сквозь землю провалился. То, что Юссь стал работником безопасности, об этом он узнал, лишь когда услышал, что за Раавитсом приходил Тарвас, его старый товарищ. Выяснилось также и то, что Юссь был одним из тех, кто двадцать первого июня занял здание политической полиции. Как говорили тогда и писали в воспоминаниях спустя двадцать лет, шпики с улицы Пагари скрылись, но комиссара политической полиции все же взяли. Правда, разбежавшиеся в тот день следователи, агенты и ассистенты неизловленными не остались, и им пришлось держать ответ за свои действия. Тарваса сразу же определили на работу в службу безопасности, потому что там нужны были верные люди. Из Тарваса после войны, как стало известно потом Михкелю, вышел один из самых выдающихся и бесстрашных людей, которые вылавливали «лесных братьев» и бандитов. То, что он был смелым человеком, Михкель знал по собственным наблюдениям, Юхан в свое время не боялся ходить на собрания вапсов, чтобы в глаза им высказывать правду, как он сам говорил об этом, вапсы же были скоры пускать в ход кулаки, если кто-то требовал от них ответа или мешал их делам. Так же и на том съезде безработных, где вапсы завели свару, Юссь не отступил перед ними, а старался выдворить за дверь крикунов и тех, кто махал кулаками. Когда Михкель разыскивал Тарваса, чтобы услышать от него правду о Раавитсе, тот находился в Ленинграде на каких-то курсах или учениях. Во время войны или сразу после нее Юхан окончил школу оперативных работников. По своему характеру он не был кабинетным человеком, видимо, вначале, при составлении протоколов допроса и оформлении документов, он испытывал затруднения, школьное образование Юхан не закончил, из третьего класса средней школы был исключен за хулиганство. Никаким хулиганом он, конечно, не был, просто исколошматил двух сынков влиятельных родителей: слегка подвыпивши, балбесы приставали к одной фабричной девчонке, которую они из-за ее накрашенных бровей и щек приняли за проститутку. Когда Юхан вступился за совершенно незнакомую ему девушку, желторотые юнцы полезли в драку, но угодили на слишком крепкого противника. Полиция нагрянула, когда один из шалопаев, прислонившись к стене, вытирал расквашенный нос, а другого Юхан вовсю дубасил. Виноватым, естественно, остался Юхан, слово отцов этих молокососов оказалось решающим. Понятно, что с Юханом он, Михкель, должен был обязательно поговорить, другое дело, рассказал бы ему обо всем открыто Тарвас. Да и имел ли он право рассказывать? Работник службы безопасности не может быть болтуном, а обязан уметь держать язык за зубами. Михкель почему-то надеялся, что Юхан не стал бы перед ним таиться. Так он думал, однако достаточной настойчивости, чтобы отыскать Юхана, не проявил. Работы и дел у него было с головой, дела отодвинули Раавитса на задний план. Теперь Михкель чувствовал себя из-за этого весьма паршиво.