Эллен сменила воду в чашке у Рекса и нашла мозговую косточку, на которой было немного мяса. Рекс понюхал кость, нюхнул воду, но не поднялся и не принялся грызть.

— Он больной, — решила Эллен.

— Изголодался и избегался, — сказал я. — Кто знает, что с ним случилось в городе.

— С собаками вроде не грызся, нигде не покусан. Боюсь, что Рекс не оправится.

— Ну, не так уж все плохо, — попытался я быть оптимистичнее и перевел разговор на другое.

— Интересная рукопись.

Я взял со стола папку.

— Работа Айно?

— Нет, Айно только редактировала.

— Кто автор?

— Тут нет титульного листа.

— О чем там?

— Об Артуре. Артуре Вольвете.

— Том самом, из-за которого Рихи отправился в Россию?

— Том самом.

— Тогда это написал Рихи, — сказала Эллен как о чем-то настолько само собой разумеющемся, будто она была в курсе всего. — И это действительно может быть интересная работа, Рихи сам был интересным человеком.

Эллен хорошо относилась к Рихи, даже восхищалась им. Я много рассказывал ей о нем.

— Ты права, — сказал я Эллен. — Это вполне мог написать Рихи. Скорее всего, так оно и есть.

Мне вспомнилось, что два или три года тому назад я встретил его в библиотеке, в читальном зале, он изучал газеты двадцатого года. Наверняка уже тогда работал над рукописью. Я не спросил и Рихи не объяснил, почему он читает старые рабочие газеты. Сказал лишь, что заинтересовался газетами своей молодости, и пожаловался, что его подвела память. В чем именно, распространяться не стал. Тогда он работал еще в области телефонной связи.

За разговорами о Рихи, убирая комнату и разыскивая документы, мы забыли о Рексе. Мы ухлопали немало времени, прежде чем нашли паспорт и партийный билет Айно. Паспорт лежал в нижнем ящике письменного стола, в плотной деревянной коробочке с инкрустированной крышкой, там лежали еще и другие официальные бумаги: трудовая книжка, профсоюзный билет и свидетельство о рождении. Нашелся и партийный билет. Рекс не проявлял к нам никакого внимания. Когда мы уже собрались уходить, Эллен испуганно воскликнула:

— Иди скорей сюда!

Она показала на Рекса. Он лежал неподвижно на коврике. Открытые глаза его были остекленелыми.

Я похоронил Рекса в саду под березой. При свете, падающем из кухонного окна, вырыл могилу. Земля глубоко промерзла, пришлось больше пользоваться ломом, чем лопатой. К счастью, в подвале я нашел лом и лопату, остались еще от отца. Эллен стояла возле меня, пыталась помочь, но больше мешала. Я ни словом, ни действием не останавливал ее, даже когда она сунула лопату мне под лом. Был рад, что Эллен пошла со мной в сад, понял, что она желает облегчить мне работу. Нет, не работу, не мое копание могилки, а мое пребывание здесь, под березой. Когда я долбил ломом мерзлую землю и выбирал ее лопатой из ямы, я думал о том, что собачья верность — не пустой звук. Я не сомневался и до сих пор не сомневаюсь, что смерть Айно сыграла главную роль в судьбе Рекса. Он не пережил смерти своей хозяйки. Мне пришлось порядком повозиться, прежде чем яма стала достаточно глубокой. После того как я пробил мерзлый слой, дело пошло быстрее. Я вырыл для Рекса глубокую могилу, чтобы бродячие псы летом не выгребли из земли останки верного друга Айно.

Перевод А. Тамма.

Меня могут счесть малость тронутым или вовсе свихнувшимся, но со мной он говорит. С другими не разговаривает, может, и не станет говорить, мы же с ним ведем беседы. Вначале он и со мной молчал. Теперь толкуем часами. Пока у меня есть время и желание. Он никогда не спешит. Сам разговора не заводит. Первый раз завел, сейчас должен я начинать. Но стоит ему произнести слово, то уж разойдется. Попусту болтать не любит, анекдотов от него не жди. Поддевает, насмехается, подтрунивает — это есть. Шутку понимает, тут он мужик что надо. Никогда не обижается, ни с того ни с сего носа не воротит, терпелив невероятно. Доверять ему можно, сплетнями не занимается. Да и с кем бы ему тут чересчур пустословить, если с другими не водится, поверять себя можешь спокойно. Он старше меня, по крайней мере, в два, а то и в три раза, хоть и у меня уже дело к пенсии близится. Раза-то в три явно. На глаз трудно угадать в точности его года. По срезу бы я определил возраст, кое-что подскажет и толщина ствола и ветвей, а еще больше, наверное, кора, толстая, растрескавшаяся кора старых сосен напоминает панцирь; по годовым же кольцам я смогу прочесть лишь после конца его дней. Надеюсь, не так скоро спилят, хотя в глубине души и побаиваюсь этого. В последнее время много пишут и говорят об уходе за лесом, о прочистках, об улучшении древесной породы и прочих подобных делах, — к сожалению, всякий уход, прорубка и улучшение породы требуют жертв. Тем более что не о целом, при всех ветвях и в лучшем своем росте, дереве речь идет. С первого взгляда видно, что время его не баловало, но он мужественно противостоял испытаниям. Держится все еще прямо, лишь чуть-чуть сгорбился вверху. Выглядит на удивление крепким. Смотришь на эту старую сосну, и невольно возникает почтение к той жизненной силе, которая питала дерево. Крупных ветвей сбереглось немного, осенние штормы здорово потрепали его. Оставшиеся суки мощные, от ствола идут, по меньшей мере, в толщину человека. Ветви у него не прямые, они вытянулись гигантскими дугами и загибами. Одна с семи-восьмиметровой высоты пригнулась до самой земли, чтобы затем снова прорастить ввысь свои меньшие ветви. Другая, чуть ниже, обогнула тоненькую, стройную сосенку — словно старый великан простер свою оберегающую длань вкруг подростка, чтобы оградить его от земных бед. Самая большая и мощная ветвь вытянулась в сторону юго-запада, отросты ее извиваются, будто змеи. Таких роскошных и могучих суков раньше было целых пять, тоньше ветвей — бесчисленное множество, это он рассказывал мне сам. И рос он не прямо в небо, ствол его на десятиметровой высоте разветвился. Здешние сосны двух видов, у одних ствол тянется прямо или криво до самой маковки, как вообще у сосен, другие, подобно лиственным деревьям, разветвляются на несколько суков, бывает, почти от земли, тогда они напоминают гигантские кусты. Моя сосна относится ко второму виду, но разветвилась она в вышине, причем каждый сук в обхват иного дерева. Большинство суков и ветвей, к сожалению, обломились, одни возле ствола, другие — потоньше — дальше. От многих суков остались только сохлые комельки, в вечерних сумерках, на фоне непотухшего закатного неба, они кажутся клыками какого-то доисторического пресмыкающегося, иногда грозящими мечами и тут же воздетыми в проклятье костлявыми руками голодного побирушки. В зависимости от настроения и фантазии того, кто смотрит. В толстом, шершавом и узловатом стволе, там, где как бы расходится пять суков, на высоте примерно десяти метров, темнеет углубление, из которого растет маленькая, с метр, рябинка. Он гордится ею.

— Из этой щуплянки такое ли вымахает дерево! Будет еще ягоды родить.

Я не поверил и не очень верю.

— Приходи через пять лет, — говорит он всегда спокойно.

— Через пять лет…

Я все еще сомневаюсь.

Случись ему уловить в моем голосе печальную нотку, как начинает подбадривать примерно так:

— Долго будешь ходить повесив нос? Ты же избавился от своей хвори. А малые беды в твоем возрасте в порядке вещей. Глянь, что от меня осталось, но я и не подумаю сдаваться. Пять лет — пустяки.

— Ты крепкий старик, — ценю я его живучесть, — ты и пять раз по пять выдюжишь.

— И ты тоже, — заверяет он с невозмутимым спокойствием.

— Пять лет, может быть, — соглашаюсь я на этот раз, — но ягод никто из нас все равно не увидит. В метр-полтора рябинка выкидывает гроздь, это я видел своими глазами, но надо, чтобы корни у дерева были в земле.