Я не смог спросить Яагупа, тот ли он самый человек. Что-то меня удерживало. Иногда мне казалось, что и Яагуп присматривается ко мне. Может быть, и он думал, не встречались ли мы когда-нибудь прежде.
Может быть.
Я успокаивал себя мыслью, что тот старик, который весной сорок первого года пытался высмеять меня, должен сейчас быть старше. Где-то около восьмидесяти. Яагупу не могло быть столько — лет семьдесят, не больше.
И тут Леопольд произнес слова, которые меня поразили. Он спросил Яагупа:
— На отдых не собираешься? Или ты уже на пенсии? — И добавил, обращаясь ко мне: — Знаешь, Отть, — Леопольд тоже звал меня Оттем, — этому человеку скоро восемьдесят стукнет.
Скоро восемьдесят! Тогда годы Яагупа сходятся точно.
Старик не сказал на это ни словечка. Только усмехнулся про себя.
Леопольд продолжал болтать. Теперь он представил меня.
— Этот очкастый господин, — кивнул Леопольд в мою сторону, — тоже считает себя строителем. Он, по его собственным словам, и стены клал, и штукатурил. По дереву он не работал. До войны был комиссаром какой-то строительной конторы или треста и инструктором горкома партии. Теперь преподает в вузе, кандидат наук. Без пяти минут профессор. Иногда в газетах печатается. Может, читал что-нибудь из его писаний?
Перед нами уже стояла жестяная тарелка с холодной вареной картошкой, селедкой, луком и солеными огурцами. Была, конечно, и бутылка водки, наполовину уже опорожненная. Бутылку принес Леопольд.
Я напряженно ждал, что ответит старик.
— Разве упомнишь все, что доводится читать.
Замечу между прочим, что старый Яагуп был усердным читателем газет, а особенно ценил научно-популярную литературу.
Леопольд засмеялся.
Я подумал: если Яагуп тот самый старик, которого я помню, то ему теперь ясно, кто я такой.
Ей-богу, это мог быть тот самый человек. Ведь и тот был примерно моего роста. Может, чуточку пониже. С такими же резкими чертами лица и живыми глазами. Но в глазах того старика светилась неприкрытая насмешка. Он издевался надо мной, хотел меня высмеять.
— Скажите, молодой человек, что это такое?
Эти слова долго звучали у меня в ушах, звучат и до сих пор.
Я не различал ясно, что старик держит в руке. Это могла быть отвертка, или тонкий болт, или даже большой, семи-восьмидюймовый, гвоздь. Подойди он поближе, я бы сразу узнал продолговатый острый предмет, который он мне показывал. Но он стоял шагах в десяти, вперед не продвигался, говорил оттуда, где стоял. И его первые слова были:
— Скажите, молодой человек, что это такое?
Мне кровь бросилась в лицо. Я и раньше был взволнован, все получалось как-то неладно. Меня выслушали внимательно, и у меня возникло ощущение, что я сумел убедить людей. Откровенно говоря, я уже и раньше, когда ехал на Ласнамяэ, испытывал какое-то напряжение. Не очень-то приятно выступать против того, что ты ранее считал правильным, за что годами вел агитацию. Сколько я помню, требование восьмичасового рабочего дня было одним из основных требований рабочего класса. На первой первомайской демонстрации, в которой я участвовал еще мальчишкой, люди несли лозунг, написанный белыми буквами на красном полотнище: «Да здравствует восьмичасовой рабочий день!» Как только свергли власть буржуазии, везде, в том числе и на стройках, был установлен восьмичасовой рабочий день. Раньше на строительстве рабочий день длился от десяти до восемнадцати часов, как и на других сезонных работах; на больших таллинских заводах рабочий день был ограничен восемью часами, но это часто нарушалось. А теперь я должен был призывать строителей работать десять часов. Со времени революции не прошло и года, а мы начинаем сами себе противоречить. Это мне и кинули в лицо на собрании. Нелегко мне было на том собрании. Я не вилял, говорил прямо, в чем дело: на стройках не хватает рабочих рук. Июньский переворот сорокового года покончил с безработицей; если раньше летом на стройки приходили люди, потерявшие работу на других производствах, то теперь рабочая сила нужна везде. Кроме того, сотни, да не сотни, а тысячи строителей работали в Палдиски, в Клоога, на Сааремаа и на Хийумаа, где создавались базы Красной Армии. Новых рабочих ниоткуда не прибавлялось, сроки сдачи сооружений были жесткие, положение диктовало необходимость удлинить рабочий день, причем за дополнительные два часа платили сверхурочные. Рабочие стройки на Ласнамяэ не соглашались. Меня попросили разъяснить им вопрос, местная администрация и члены профкома с этим якобы сами не справились. Мне все это дело не нравилось, но отказаться я не мог, работал тогда инструктором горкома, на многих строительных предприятиях своих парторганизаций еще не было. Я сказал работникам треста, которые обратились за помощью в горком, — пусть рабочие решают сами: где согласны работать десять часов, пусть работают, главное, чтобы им выплачивались предусмотренные законом сверхурочные; где не согласны, пусть им будет предоставлена возможность поступать по своему усмотрению. Меня уверили, что рабочих сбивают с толку два-три субъекта, оплакивающие прежние времена; один из них в свое время был мелким хозяйчиком, а другой, бывший вапс[1], хитрый горлопан, который умеет взять верх над местными членами профкома. Вот я сейчас и стоял лицом к лицу со строителями и обсуждал с ними, как надо действовать.
Да, выслушали меня спокойно, но затем стали живо возражать. Кто из возражавших бывший мелкий собственник, кто старый вапс, я не разобрался. Да и какое имеет значение, кто говорит, важно, что именно говорят. Одно мне вскоре стало ясно: организация работы здесь, видно, сильно хромает. Может быть, людям не по душе удлинение рабочего дня потому, что они и в обычные, отведенные часы не могут трудиться как полагается? Или действительно здесь свил себе гнездо классовый враг?
Что же этот старик мне показывает?
Я все еще не мог разглядеть, что у него зажато в ладони. Но чувствовал одно, чувствовал ясно: старик хочет выставить меня на посмешище.
— Скажите, молодой человек, что это такое?
Барак, сбитый из неструганых досок и служивший столовой, загудел. Раздаются выкрики, словно старика хотят одернуть.
— Не валяй дурака! Этот парень не какой-нибудь белоручка!
— Он с инструментом не раз имел дело!
— Я его знаю, он вместе со мной стены клал.
«Он» — это был я.
У меня вдруг оказалась мощная поддержка. Меня считали своим, своим человеком, одним из своих! Чувствовать это было чертовски приятно. И еще я убедился, что другие восприняли поведение старика точно так же, как и я: он хотел меня поставить в дурацкое положение.
— А я и не сомневаюсь, что он стройку знает. Знает, видно, раз на таком высоком месте, а к нам послан. Я и не думал говорить, что он не из рабочих. Да это и неважно, держал ли он сам в руках стамеску или молоток… Я только хотел спросить: можно ли таким паршивым напильником наточить пилу как следует? А лучших нам не дают.
Больше старик ничего не сказал.
Он показывал мне напильник.
И все-таки хотел выставить меня на посмешище.
Тут я, как говорится, обрушился на него чуть не с кулаками. Я не сомневался — передо мной враг. Противник всего того, что принес нам сороковой год. Я не сомневался, что он или сам бывший мелкий хозяйчик, или же прихвостень бывших власть имущих, подпевала буржуазии. Они ведь говорят в точности так: новый порядок работы, новый инструмент, новые станки и оборудование никуда не годятся. Все старое гораздо лучше. Так они говорят — исподтишка, с издевкой, намеками. Нет, нет, нет, они ничуть не против советской власти, но таким тупым напильником пилу не наточишь! Знаю я их, этих плакальщиков по прежним временам. Их нельзя щадить.
— Напильник тупой, не берет пилу? Я вас правильно понял? Так-так… Почему же вы мне и пилу не показали, ведь новые пилы не режут, только грызут дерево… А разрешите спросить, год тому назад вы сунулись бы к Мартину, Трейбергу, Эденбергу или какому другому хозяину с напильником или пилой? Конечно нет! Почему вы этого не сделали бы? Да потому, что у вас должны были быть собственная пила и напильник! Вы должны были иметь свои инструменты, хозяин их вам не давал. Теперь вы получаете от предприятия пилы и напильники, топоры и стамески, мастерки и молотки и хнычете: вот, мол, как бедняга рабочий должен теперь жить и трудиться, напильник тупой, не берет… Если бы государство трудящихся и цели рабочего народа что-нибудь для вас значили, вы бы точили вашу пилу своим старым шведским напильником. Дорогой папаша, советская власть не запрещает вам пользоваться вашим старым напильником.
