Он отомкнул замок. Схватил Вайке за плечо. Она опять вырвалась и заторопилась направо. Без единого слова, и у Михкеля не нашлось слов. Они расстались, не попрощавшись, ничего не сказав. Будто были глухонемыми или уже ничего не значили друг для друга.

Михкелю было жаль Вайке. Впервые подумал, что, видимо, он значил для Вайке чуть больше, чем бывает при мимолетном знакомстве. Они и познакомились случайно, в Пирита, и Михкель воспринял их отношения как внезапно возникшие и быстро преходящие. Завлекающей стороной при знакомстве, а также и интимном сближении оставалась Вайке. Она была молодой, красивой медсестрой, которая сумела его зажечь, Михкелю она представлялась женщиной, для которой он был не больше чем случайным любовником. Или он ошибался?

Долго размышлять над этим времени не было. Ни в эту чудесную белую июньскую ночь, ни потом Вайке больше не разыскивала его, и он не искал ее. Эта ночь все изменила в жизни Михкеля. Сам он этих перемен и не представлял. В ту ночь по крайней мере.

Это была тревожная ночь. Полная действий, идей, эмоций и азарта, воодушевления и восторга. Дойдя до Тынисмяэ, он сразу же увидел полицейских. Один стоял на углу улицы, метров за двадцать от него. Два других переговаривались перед витриной кинотеатра «Кунгла». Золотокозыречник и никелевый козырек. Констебля он знал в лицо, тот несколько раз сидел у них на собраниях. Заметил также какого-то подпоясанного, в светлом плаще и в светлой шляпе человека, который медленно прохаживался взад и вперед по улице Бедных грешников, и подумал, что это явно шпик. В Доме профсоюзов долго разговаривать с Михкелем ни у кого времени не было, у всех множество дел. Сразу стало ясно, что происходило какое-то необычное мероприятие: подготовка к большой рабочей демонстрации, которая должна была начаться митингом на площади Свободы. Уже прошедшее накануне в Рабочем спортзале собрание было необычным, во времена молчаливого состояния никогда раньше подобного не происходило, теперь, значит, решено пойти еще дальше, выйти на улицы. Все говорили об одном и том же, что полиция их не остановит, не посмеет остановить. Как не осмелились власти разогнать собрание в Рабочем спортзале, так побоятся они помешать и демонстрации. Видимо, тут сыграли свою роль советская нота и Жданов, который прибыл в Таллин и был у Пятса. Положение, когда парализован аппарат буржуазного насилия, необходимо использовать, нужно свергнуть власть Улуотса — Юрима — Пийбу и вместо нее установить подлинную власть народа. О необходимости свержения военных провокаторов и установления народной власти говорили еще вечером. Михкель понял одно, — что рабочий класс пошел в наступление. Ему тут же дали задание: поспешить на текстильную фабрику к старейшине Круупу и позвать его в Рабочий дом. Поговорить с Круупом о предстоящей демонстрации. Михкель знал Круупа, человека лет на десять старше его, серьезного, который был на ножах с деятелями Рабочей палаты, называл их приспешниками Пятса.

В следующую ночь, уже после демонстрации, после того как вынужденный маневрировать президент — с балкона Кадриоргского дворца он пытался успокоить недовольство народа, но к его лавирующей речи не прислушались — привел к присяге новое правительство, народное правительство Вараса, Михкель вместе с Раавитсом были на дежурстве в Рабочем доме. Там они долго обсуждали бурные события минувшего дня. Кроме них на дежурстве были и другие люди, всего десять человек, большинство Михкель знал. Дежурство было организовано на всякий случай. Пятс, правда, своим декретом утвердил новое правительство, оружие из полицейских участков было изъято и собрано в Рабочем спортзале, политическая полиция распущена, и вооруженная самозащита преобразована, однако армия сохранила оружие, наверное, и у кайтолитчиков оно еще имелось, и невесть откуда могли всплыть темные силы, чтобы создать беспорядок, нарушить спокойное течение событий, спровоцировать столкновение.

— Я не думал, что так много народу выйдет на улицу, — уже в который раз говорил Михкель. То, что на площадь Свободы и в Кадриорг пришло столько людей, его обрадовало. Прямо-таки в восторг привело. Когда он с рабочими текстильной фабрики пришел на площадь, там собралось не так много рабочих, едва ли с тысячу, и он испугался, что демонстрация будет немощной. Но люди все прибывали, рабочие некоторых заводов шли колоннами, размахивая красными флагами. Чем яснее народ понимал, что действительно будет так, как сказано в воззваниях, что полиция не станет мешать демонстрации, тем больше людей примыкало к ней. Народ был всюду — на площади Свободы, в Кадриорге, у Центральной тюрьмы и у дворца Тоомпеа.

— Я знал, что рабочие нас поддержат, потому, что мы свершили то, к чему они были в глубине своей души готовы, — сказал Раавитс.

Михкель отнесся с некоторым сомнением к словам Сасся.

— Тогда ты был самым знающим человеком в Рабочем доме, — поддел он товарища.

— А чего мне сомневаться, если я знаю рабочих, — твердо произнес Раавитс. И эти слова Михкель принял как мудрость задним числом.

— Крууп не был столь уверен, как ты.

— Крууп? Не может быть.

— Крууп думал, что работу, конечно, оставят все, но все на площадь Свободы не придут. Побоятся. Резиновых дубинок и хозяев. У них в феврале больше ста человек лишилось работы. Нехватка сырья и сужение рынка. Работают четыре дня в неделю.

Раавитс не собирался уступать.

— Крууп, конечно, мог так сказать, хотя в это трудно поверить, наверное, ты его неправильно понял. Но если и говорил, то просто взвешивал факты. Вышла, как ты хорошо знаешь, вся их фабричная смена. Крууп должен был чувствовать и знать своих людей. Дух сопротивления текстильщиков он все же знает.

Сказав так, Сассь вдруг спросил:

— Собираешься жениться? Или так, хороводишься?

Значит, Раавитс и впрямь все увидел. Увидел и понял.

— Я бы дал ему хорошую характеристику, — ответил Михкель Энну Вээрпалу. — Непременно положительную. Что бы я там именно написал, с ходу сказать трудно. Прошло свыше сорока лет с того времени, когда мы в профсоюзах тащили одну телегу. Он в профсоюзе строительных рабочих, я среди торговых работников. Да, свыше сорока лет, может, поймете меня.

Положив себе новый кусок пирога, молодой человек, который ел вовсе не из приличия, а потому, что у него, казалось, был волчий аппетит, чистосердечно признался:

— Полностью не могу. Подлец останется подлецом, а честный человек честным, сколько бы там лет ни прошло.

Михкель усмехнулся:

— Если пользоваться подобными категориями, то конечно. К сожалению, в трудовой характеристике нельзя ограничиваться столь общими оценками, как хороший или плохой. Этого мало. В служебной…

Энн Вээрпалу не дал ему кончить.

— А если эти столь общие оценки или категории, как вы только что сказали, все же использовать?

Михкелю не понравилась нетерпимость молодого человека. Не нетерпимость, а просто бестактность, отметил он про себя. Все же невыносимо бестактный парень. К сожалению.

— В таком случае я не стал бы ломать голову или вспоминать прошлое. Если уж хороший или плохой, то — хороший. Если честный или пройдоха, то — честный. Если трудяга или бездельник, то — трудяга. Если смелый или трус, то — смелый.

Говоря это, Михкель с еще большим вниманием приглядывался к сидевшему напротив гостю, чтобы понять, с кем же он в конце концов имеет дело. С виду деловой и основательный. Такое впечатление осталось от предыдущего разговора. Изучать газеты и составлять картотеку поверхностный студент не станет. Те занимаются компиляцией, они не исследуют. Однако Михкелю показалось, что молодой человек помимо всего таит еще какую-то заднюю мысль, какой-то личный интерес. Не объективное отношение к вещам, присущее студентам, а также исследователям, которые стоят в начале своего научного пути, а… И на этот раз Михкель осадил свои горячие мысли. С какой стати искать скрытое начало, видимо, он имеет дело со своеобразным темпераментом. Человек, который не может воспринимать вещи беспристрастно или отстранен но. Который любой работе отдается целиком. С одной стороны, основательность, с другой — свойственное молодости нетерпение с ходу достигать ясности.