— Подлецом не был, но полного уважения тоже не заслужил. В ваших глазах. Для властей он оставался врагом. Думаю, что этого достаточно.

Михкель пропустил сказанное мимо ушей и в свою очередь спросил:

— Видел ты какую-нибудь фотографию своего дедушки?

— Нет, — честно ответил молодой человек. Казалось, он был в замешательстве. Во всяком случае, недавняя настырность в его голосе исчезла. Он добавил: — Бабушка уверяет меня, что ни одной фотографии первого мужа у нее не сохранилось. Их вообще было мало, всего четыре или пять, но она их уничтожила. На всякий случай. Кроме одной фотографии, которая была сделана в день регистрации. Свадьбы у них не было. Эту фотографию бабушка берегла от чужих глаз, но и она исчезла в пламени войны. Дом, где они снимали квартиру, сгорел. После войны Вээрпалу построил себе собственный дом, который все время расширяли.

— Я покажу тебе фотографию.

Михкель упрямо продолжал обращаться к гостю на «ты». Ему казалось само собой разумеющимся обращаться так к внуку Сасся. В рабочих союзах было принято обращаться на «ты».

Он поднялся и достал из нижнего ящика книжной полки большую овальную шкатулку, в которой хранил свои фотографии. Снова сел, положив на колени изделие художественного комбината, этот юбилейный подарок, и начал перебирать фотографии. Он быстро нашел нужный снимок. Это была групповая фотография. Размером с почтовую открытку, четкая. И протянул ее молодому человеку.

— Третий слева. Мы как раз возвращались из Вескиметса. Сделана фотография в тридцать шестом году на Палдиском шоссе. Там, где виднеются березы, теперь стоят дома.

Энн Вээрпалу рассматривал некоторое время фотографию.

— Вы стоите рядом с дедушкой?

— Этот тщедушный мужичонка и впрямь я. У тебя острый глаз.

— Он такого же… или был такого же роста, как отец.

— Метр восемьдесят пять по меньшей мере, плечистый и сильный.

— В лице схожести у них мало.

— Не могу сказать. Не видел твоего отца.

— Ну и короткие же волосы тогда носили.

— До плеч действительно не отпускали.

— Нет, глаза у них одинаковые. Чуточку косящие. Совсем немного, но все же. И в скулах есть сходство.

Михкель, внимательно следивший за гостем, теперь увидел, что и в нем есть нечто от дедушки. Хотя бы обличив, вид. Голос. Может, поэтому он и показался ему знакомым.

— Плечами и ты пошел в дедушку.

— Вид скрытного человека.

— Чуточку скрытным он и был. О себе особо не рассказывал. Я не знал даже того, что он женился.

— А кто этот человек?

Он указал на мужчину, который стоял возле Раавитса.

— Юссь. То есть Юхан Тарвас.

Энн Вээрпалу уставился на Тарваса.

— По виду добродушный.

— Он и был доброжелательным.

— Ищейка, — произнес молодой человек презрительно.

— Я бы так не сказал, — спокойно возразил Михкель.

— Кто же он тогда?

Голос у молодого человека был вызывающим.

— Солдат революции. Да, да, солдат революции. Был. Он умер. Уже лет двадцать. Бандит стрелял сквозь дверь. Юссь на миг забыл об осторожности и поплатился жизнью.

— Жаль, я хотел найти его. Надеялся получить у вас адрес.

Собирался спросить, что он думал, когда шел арестовывать моего дедушку. В чем он видел вину Раавитса? И сказать ему в лицо, кто он.

Михкель чувствовал, что сидевший напротив и все еще рассматривающий фотографию молодой человек слов на ветер не бросает. Явно собирался отыскать Тарваса. Но прежде решил поговорить с другим, кто знал его дедушку. Так что человеком, который прет сломя голову, он не был. И в этом он походил на дедушку. Сассь тоже наобум не ломился, долго обдумывал, прежде чем взяться за какое-нибудь серьезное дело. Во всяком случае о Раавитсе у него осталось такое впечатление. Михкель сам куда больше лез напролом. Прежде делал, потом думал и задним числом клял себя, когда в очередной раз поступал опрометчиво. Лишь став директором школы, обрел большую уравновешенность.

— И я не успел поговорить с Тарвасом, — заметил Михкель.

Сказал не ради красного словца, он действительно хотел это сделать, правда, не с тем рвением, чтобы хоть из-под земли, но отыскать Тарваса. Искать искал, но когда он в первый раз не встретился с Юссем, то пыл у него поубавился. Это Михкель понял теперь, и снова ему было стыдно за себя. А может, он просто боялся?

Энн Вээрпалу спросил напрямик:

— Почему же вы тогда не сделали этого?

— Я и сам спрашивал себя, — сказал Михкель, не отводя взгляда от молодого человека, который внимательно следил за ним. Михкель понял: он не смеет что-либо скрывать, но ему и нечего было скрывать. Что сказать в оправдание своей пассивности? Что был с головой загружен делами, без конца мотался по Эстонии — занимавшийся национализацией предприятий и магазинов народный комиссар был человеком деловым, который видел людей насквозь, он не любил сидеть в кабинете и требовал, чтобы и его помощники своими глазами убеждались, как идут дела. — Да, — повторил Михкель, — я сам спрашивал себя об этом. Ходил искать, но встретиться не удалось, его откомандировали в Ленинград. Вначале я и впрямь не очень волновался за Раавитса. Думал, что произошла ошибка, накладка в работе неопытных следователей и истина скоро обнаружится. Поэтому я не торопился снова разыскивать Тарваса. К тому же был убежден, что арест Раавитса не его затея, у Юсся такие мысли возникнуть не могли. Понимал и то, что Юссь, то есть Тарвас, многого не скажет, профессиональная этика не позволила бы.

— Профессиональная этика… — иронически произнес Энн Вээрпалу.

— Именно, — вспыхнул Михкель, но тут же остыл. — Я не сомневаюсь, что в отношении профессиональной этики многие центральные учреждения могли бы поучиться у органов безопасности. Там нет места трепачам. Находящиеся на следствии дела не подлежат разглашению. Я обратился к начальнику Раавитса. Знал этого человека, старого коммуниста с подпольным стажем, который большую часть своей жизни провел в тюрьмах. Хотел услышать, в чем обвиняют Раавитса, верил, что Каарет — так звали этого человека — все узнает. Был убежден, что он уже выступил в защиту твоего дедушки, замолвил за него доброе слово. Но и в Центральном союзе я ничего не добился. И Каарет не был по природе болтуном, объясняться долго не стал. То ли ничего не знал или не счел нужным объясняться с посторонним человеком. В глазах Каарета я, торговый работник, — тогда я работал в торговле — оставался посторонней личностью. Правда, я заверял Каарета, что знаю Раавитса, как самого себя, и могу поручиться за него; к сожалению, мои слова не подействовали. Да они и были наивными. От того разговора у меня осталось впечатление, что дело очень серьезное, и в мою душу тоже закралось сомнение. Я понял, что с бухты-барахты не действовали, и теперь думаю так. С бухты-барахты, конечно, не действовали, хотя тогдашние следователи слишком уж верили разоблачающим наветам и лживым признаниям. Так думаю я сейчас.

— Какие лживые признания вы имеете в виду?

Михкель вынужден был снова отметить логику мыслей внука Раавитса.

— Я только предполагаю, — начал он и подумал, нужно ли делиться с гостем своими мелкими сомнениями. Но так как он уже начал, то вынужден был закончить. — Я слышал, что арестованные ассистенты или инспектора буржуазной политической полиции, или как там их называли, пытались снять с себя обвинения или выторговать более легкое наказание признаниями, в том числе ложными. Примерно такими: что вот такой-то и такой-то человек был информатором. Вы можете спросить, почему им верили, почему их слова принимали за чистую монету. Этого я не могу объяснить. Возможно, свою роль сыграло то, что политическая полиция действительно внедряла в рабочие организации своих провокаторов и информаторов. Их разоблачали еще до революции, а также после нее. Я имею в виду настоящих подручных политической полиции. Действия провокаторов и доносчиков создавали почву для возникновения атмосферы недоверия, ложные признания сотрудников политической полиции, к сожалению, иногда принимались на веру. Признания бывших ассистентов являлись вовсе не голым приемом самозащиты. На самом деле это был продуманный план буржуазной политической полиции с целью ослабить новую власть, выбить из строя ее активистов, посеять в рядах строителей нового общества неуверенность и недоверие. Недоверие к новой власти и к аппарату ее безопасности, юридическим органам. Склонен думать, что твой дедушка стал жертвой всех этих обстоятельств.