И уступил, когда почувствовал, что серьезным, деловым человеком он уже быть не может. Кристьян не стал искать себе службы, которая бы и кости не ломила, и душу бы не травила, но зато приносила бы солидную прибавку к персональной пенсии. Однако за всем, что происходило в жизни, он следил с неослабным вниманием, оценка им происходящих явлений была интересной. Я частенько приходил беседовать с ним. К реальной действительности Кристьян относился совершенно трезво, его раздражало словоблудие, он не раз заявлял, что петь осанну — значит притуплять восприятие реальной жизни. С Кристьяном было приятно просто так посидеть за чашкой кофе и поболтать о пустяках, сыграть партию в шахматы или пропустить по стопочке. Больше, чем в шахматы, Кристьян любил играть в карты, особенно в шестьдесят шесть, в эту распространенную игру они с отцом могли резаться бесконечно. Оба были в этом деле виртуозами, каждый точно помнил все сброшенные карты и количество очков, которые удалось обоим до этого набрать. Я тоже считаю себя умелым игроком, но в шестьдесят шесть перед ними всегда пасовал. Айно жила со своим мужем хорошо, они будто были созданы друг для друга, случавшиеся раздоры не ослабляли их взаимной привязанности. Ссорились они редко и по-своему. Никто не повышал голоса, молчание означало, что между ними пробежала черная кошка. В таких случаях они между собой и словом не обмолвливались ни за обеденным столом, ни в широкой супружеской кровати, куда они вечером укладывались рядом. Ранняя смерть Кристьяна сильно подействовала на Айно. Она страдала и оттого, что у них с Кристьяном не было детей. Чувствовала себя очень одинокой, хотя и скрывала это.
— У меня не было супружеского счастья, — однажды после смерти Кристьяна пожаловалась Айно. — Нет, счастье супружеское было, Бруно и Кристьян — хорошие люди, не пойми меня превратно. С Бруно я успела прожить всего пять недель, он погиб при защите Таллина, ты это знаешь. С Кристьяном жила тринадцать лет, это были лучшие годы моей жизни. Но я эгоистка и хотела бы с Кристьяном и дальше идти по жизни, до конца своих дней. Остаться снова вдовой нелегко, ну что это за супружеское счастье. Нет, нет, его у меня было больше, чем у многих других женщин. Наша совместная жизнь с Кристьяном была не просто исполнением некогда скрепленного соглашения, а…
На этом месте на глаза Айно навернулись слезы.
Я еще раз обвел взглядом ставшую чужой комнату, заметил, что кровать за полузадернутой занавеской выглядит так, будто с нее только что кто-то встал. Отброшенное одеяло, вдавленная подушка и смятая простыня усиливали это впечатление. Так что Айно все же умерла утром, сразу после того, как встала, одеться до конца она не успела. «Смерть у вашей сестры была легкой» — звучали в ушах слова слесаря Тимотеуса. Айно и впрямь долго не мучилась. «Иногда чувствую, будто сердце у меня останавливается». Эти ее слова я всерьез не принимал. Да, я советовал ей обратиться к врачам. И не раз. Она обычно смеялась над этим. По врачам ходить не любила, о своих бедах не распространялась. Увидел на тумбочке, возле обрамленной фотографии Кристьяна небольшой коричневый пузырек, взял и прочел: «Кордиамин». В полувыдвинутом ящичке виднелись и другие бутылочки, на этикетках которых я читал: «Диметрин» «Дигитал», и «Валокордин». Было еще немало склянок и таблеток, все просматривать не стал. Понял, что сердце у Айно болело куда сильнее, чем я предполагал, намного сильнее. Вина перед сестрой увеличивалась, я словно бы чувствовал себя виновным в ее смерти, хотя понимал, что не в моих силах было отодвинуть кончину. Но разве я не должен был чаще наведываться к сестре, особенно после того, как Айно стала пенсионеркой? С удовольствием работу не оставила. Несмотря на все ухудшающееся здоровье, она всегда трудилась, жизни своей без работы не мыслила. Никогда руководящих и значительных должностей не занимала, подчиненных под началом не имела, все умела и делала сама. Да и уйдя на пенсию, от работы не отказалась, хотя и нужно было, — Айно начала переводить. Не романы, а политическую литературу. Новое занятие потребовало от нее большого напряжения, ее переводы были точные, но сухие, мастером перевода она не стала. Понимала это, самокритичность была у нее все-таки сильно развита. «Ты не знаешь, что значит чувствовать, что уже никому не нужна», — недавно сказала она мне как бы между прочим. Но не добавила, что общество, в создании которого она принимала участие всем своим существом, отодвинуло ее в сторону. Нет, теперь я преувеличиваю, так думать она не могла. Карьеристов и конъюнктурщиков с обществом Айно никогда не равняла, умела делать различие между тем, где идет служение общественным интересам, а где на передний план вылезают личные амбиции. Сейчас, когда смерть Айно обострила мои чувства, я понял, что она могла тяжело переживать свою отстраненность, хотя и делала вид, что ей давно уже пора оставить работу, которая требовала от нее слишком много энергии. Дело в том, что новый начальник сделал невозможной работу моей сестры. Он не освободил Айно, вовсе нет, он был осторожной и опытной аппаратной лисой, просто предложил сестре перейти на новую работу, на должность начинающей, что для нее было оскорбительным. Начальству было удобно мотивировать свое решение состоянием здоровья Айно, которое после смерти Кристьяна еще больше ухудшилось. Выступая на собрании, начальник сказала, что Айно Хейнсалу так много дала обществу и их объединению, что ее непозволительно по-прежнему слишком нагружать, следует считаться со здоровьем человека и заслугами. Начальник выступал как заботливый хозяин, который не желает своему батраку плохого, а только хорошего. На самом же деле он хотел освободиться от Айно, она была для него слишком прямой и уверенной в себе, начальник старался показать себя всезнающим и принципиальным руководителем, который приведет в порядок то, что распустило прежнее руководство. Чтобы очернить своего предшественника и возвысить себя, он сфабриковал неприглядную историю, смысл которой состоял в том, будто предшественник был нечист на руку, будто он брал у людей взятки, даже выторговывал, шел им навстречу тогда, когда и он имел от этого выгоду. Сестра не поддерживала в этом нового начальника, который казался ей человеком с крепкими локтями, карьеристом, и лез любой ценой вверх. Новый начальник попытался бросить тень и на Айно, но не смог ничем подтвердить свои обвинения и изменил тактику, вдруг перевоплотился, сделался по-отечески заботливым. На этот раз он рассчитал точно, сестра подала заявление об уходе. После этого Айно точно подменили, она, правда, занялась переводами, но жизнеустремленность ее словно бы исчезла. Такое ощущение у меня появилось теперь здесь, в доме Айно, откуда ее недавно вынесли ногами вперед.
Сказал себе, что нужно собраться с силами, что самобичеванием ничего не изменишь, Айно назад не вернешь, что у меня теперь остался единственный долг перед сестрой — честь по чести похоронить ее. Я должен сейчас же, немедля начать действовать. И словно бы освободился от какого-то оцепенения: закрыл окна, запер на замок квартиру и спустился по лестнице. Когда открывал наружную дверь, мне показалось, что в воротах мелькнула спина и обрубленный хвост Рекса, я свистнул, как обычно зовут собак. Тут же вспомнил, что сестра никогда не подзывала собаку свистом, и я несколько раз позвал так, как это всегда делала Айно: «Рекс, Рек-сик! Рекс, Рек-сик!» Кинулся к воротам, но никакой собаки нигде не увидел. То ли мне привиделось, или это была чужая собака, которая скрывалась за домами. Как знать, вдруг действительно сбудется пророчество управдома и кто-нибудь возьмет Рекса к себе. Из тех, кому нравятся собаки, кто давно мечтал заиметь породистого пса. Только едва ли Рекс покажется для чужого глаза достойным, он даже не подстрижен под настоящего пуделя, видимо, Айно ни разу не притрагивалась ножницами к своей собаке — длинная, вьющаяся шерсть росла как придется. Мыть Рекса, правда, мыла, но шерсть не выщипывала. Иногда лишь состригала с морды, чтобы свисавшие пряди не закрыли совсем глаз. У фанатичных любителей породистых собак Рекс бы не нашел сочувствия, для этого он был слишком не ухожен. Что предпринять с Рексом? В центре города с собакой хлопотно, дети, конечно, будут рады, но кто из них станет смотреть как следует за собакой? На всякий случай я посвистел и позвал еще несколько раз, потом закрыл на ключ и входную дверь и вошел через другой, уже парадный вход, снова в дом, на этот раз в учреждение. Меня любезно проводили к телефону, и я прежде всего позвонил жене, на которую известие о смерти Айно подействовало ошеломляюще. Эллен и Айно хорошо ладили, не чурались друг друга. После смерти Кристьяна мы по предложению Эллен несколько раз приглашали сестру летом в деревню, обе оказались страстными любительницами собирать ягоды и грибы. Затем позвонил в редакцию и сказал, что задержусь, приду через час или два, и поспешил в похоронное бюро. Там сказали, что без свидетельства о смерти не могут ничего предпринять, но неофициально все обговорил. Зашел в магазин похоронных принадлежностей и заказал гроб, успел даже съездить на Лесное кладбище и там тоже обо всем договорился. После чего отправился в редакцию, прочел гранки и внес небольшие исправления, уточнил с секретарем и техническим редактором все вопросы по текущей верстке, в пивном баре поел наспех сосиски и уладил еще несколько срочных дел. Внешне я вел себя как обычно, чужой глаз во мне ничего особенного не увидел бы, сам же я каждый миг чувствовал присутствие Айно. Она словно бы находилась все время рядом. Раньше я никогда не был так захвачен мыслями о сестре, бывало, неделями не приходила на память. Айно должна была умереть, чтобы я стал понимать, что она для меня значила. Да, умерла мать, умер отец, не стало сестры. Когда придет мой черед? Мир подпирать никто не останется. Так любила говорить мама, это была ее присказка. Впоследствии такое высказывание я слышал и от других, даже в книгах читал, и все же я соединял это с мамой. У меня нет склонности думать о смерти, я не думал о ней и на войне, хотя там порой и мелькало в сознании, что снаряд, гул которого нарастал, может поставить в твоей жизни точку. Больше смерти я тогда боялся остаться калекой. А теперь — когда придет мой черед? Когда-то ведь он придет. Мысли, что проносились в тот день у меня в голове, были грустные, даже слишком грустные, но я не мог их остановить.
