Да, я знал, что нести мертвую Айно по этой узкой, кривой, крутой винтовой лестнице не так-то просто. В гробу ли, на носилках ли. Разговор санитаров меня не трогал, в их словах я чувствовал не треп, не черный юмор, а озабоченность, как им справиться с этим делом. Справились они с ним хорошо. Высокий впереди удерживал носилки на вытянутых руках, шедший сзади держал их у самых ступенек. Безжизненное тело Айно лежало неподвижно, ни на дюйм не сдвинулось, санитары удерживали носилки в горизонтальном положении, насколько вообще позволяла крутая лестница. Сила и профессиональная сноровка у них имелись, неумелые слабаки оказались бы в затруднении. Я был благодарен мужикам, которые действовали вовсе не беспомощно и беспечно. И ступал за ними, шаг в шаг.

С верхней ступени заваленного снегом крыльца я смотрел, как они установили носилки в машине и, не теряя времени, уехали.

За машиной помчался Рекс.

Я не заметил, когда он выбрался на улицу, не отрывая глаз смотрел на сестру. Увидел Рекса, лишь когда он выбежал за железные ворота. Я, правда, поспешил к воротам, но машина была уже далеко, собака неслась следом. Понял, что звать и свистеть ей бесполезно, и вернулся назад.

В дверях столкнулся с взволнованным управдомом.

— Видели? — воскликнула она, запахивая полы каракулевой шубы. — Видели?

Я кивнул.

— Какая преданная собака! Что с ней теперь будет?

— Вернется, — решил я, словно бы зная повадки Рекса. Знал я только то, что, несмотря на свой рост, Рекс на улице становился боязливым. И то, что он был предан моей сестре.

— Собака может заблудиться в городе, ее могут изловить. Трогательно! Ужасно! Такая верная, так оберегала свою хозяйку. Вы сказали, королевский пудель? Что-то королевское в нем действительно есть. Хотя бы рост. И эта безотчетная преданность хозяйке. Я всегда говорила, что собака вернее и преданнее любого человека.

Я не отозвался и стал подниматься по лестнице. Управдом засеменила следом. Несмотря на дородность, походка у нее была легкая.

Милиционер дожидался меня.

— Теперь еще небольшие формальности, — сказал он мне. — Паспорт сестры сдайте в отделение, а если она была партийной, то отнесите в райком и партбилет. Еще раз — примите мое сочувствие.

— Я вам очень благодарен.

Пожал его протянутую руку.

Милиционер ушел. Он оказался сердечным человеком. Казенной душой он не был.

— И мне надо идти, — сказала управдом, которая смотрела в стекла книжного шкафа и поправляла прическу и отвороты шубы. — У вас сегодня трудный день. Сперва сестра, теперь собака. Вы собираетесь взять ее себе, если она все же вернется?

Поведение управдома начало раздражать. Буркнул:

— Наверное, нет.

— Отдадите какому-нибудь другу? Или знакомому?

— Что предпринять, я еще не успел подумать.

— Если она вернется и вы не захотите взять ее себе и не будете знать, что с ней делать, то я могу вам помочь. Нельзя же оставлять бедное животное на произвол судьбы. Ваше сердце не позволит этого. Я читала ваши статьи, я знаю о вас больше, чем вы можете себе представить. Мы хорошо обходились с вашей сестрой, она была такой скромной и нетребовательной. В память о ней и ради вас я всегда готова помочь вам. Разумеется, в пределах возможного, того, что у меня есть.

И на это я ничего не ответил.

— Вы найдете меня в домоуправлении, — продолжала невозмутимо расфуфыренная дама. — Не беспокойтесь, уж я присмотрю этому королевскому пуделю хорошего хозяина. Может, возьму себе. Я страшно люблю животных. Особенно собак. У нас был фокстерьер, прекрасной породы, со всеми документами, жесткошерстный, не гладкий, гладкошерстные есть у многих. Мы выщипывали у него шерсть и укладывали ее, все изумлялись ему. Когда мы с мужем разошлись, он взял собаку себе, отплатил мне за то, что я потребовала развода. Суд оставил собаку мужу, в его пользу свидетельствовали деятели из охотничьего общества. С собакой обращаться я умею, питаю к ним слабость. У меня любимцу вашей сестры было бы хорошо, я бы берегла и растила его, как своего кровного ребенка. Как там его звали?

— Рекс, — ответил я через силу. Мне хотелось побыть одному, болтовня управдома утомляла. И раздражала. Я сдерживался, боялся, что скажу что-нибудь неприличное.

— Рекс? Звучит солидно. Это, видимо, что-нибудь означает?

— «Рекс» в переводе с латыни «король».

— Верно, верно, это так, теперь и мне вспоминается. Жаль, что у нас в средних школах не учат больше латинскому. Так что за Рекса не беспокойтесь.

Она ждала моего слова, но так как я предпочел молчать, то протянула мне руку:

— Я разделяю вашу скорбь, я вас так хорошо понимаю. Какой тяжелый, какой печальный день. Теперь и мне нужно спешить, служебные дела ждут. Сообщите, когда похороны, мы с вашей сестрой были подругами. Она обычно рассказывала о своей собаке, своем Рексике… Между прочим, когда вы будете искать паспорт и партбилет, то поимейте в виду также документы на собаку. Всего вам доброго.

Я пожал протянутую руку, пухлую и мягкую, и проводил управдома на улицу.

Вернулся в комнату и остановился перед креслом, в котором умерла Айно. Перед глазами стояло темное пятно в уголке ее рта и тянувшаяся к подбородку полоска. Что же это было, возник снова вопрос. Кровь? Нет, вероятно, нет, кровь светлее, даже запекшаяся кровь. Вдруг я понял, что Айно могла умереть несколько дней назад, может, скончалась еще во время того большого снегопада? Мысли мои метались, я уже не владел ими.

Вдруг я ощутил посторонний запах, это был какой-то смрад, кокетничавшая дама была права. Теперь я уже не сомневался в том, что Айно скончалась три-четыре дня тому назад, возможно, и впрямь во время снегопада. Другие это сразу поняли. Милиционер, во всяком случае. Поэтому он и не советовал вытирать у Айно уголок рта.

Я открыл окно. В комнату ворвался холодный зимний воздух. Сделал несколько бесцельных шагов. Собственно, места для хождения тут не было, комната была забита мебелью. Раньше Айно пользовалась двумя комнатами, другую после смерти мужа у нее отобрали, а дверной пролет замуровали. Пришлось в одну комнату вместить всю мебель. Прохода уже не оставалось. Рекс прыгал через стулья. Мне следовало чаще навещать сестру. Тогда бы я, наверное, увидел, что дела у сестры куда хуже, чем я предполагал.

Теперь, когда Айно не стало, мне вдруг все показалось чужим. Я словно бы находился в незнакомой квартире, где очутился неожиданно. Хотя мебель была та же, что и при Айно, — прежняя широкая семейная кровать, тот же диван и бельевой шкаф, те же полки и кресла. И был тот же письменный стол, который не вязался с остальной мебелью. Остальная мебель — дубовая, с ореховой окантовкой — была изготовлена в конце тридцатых годов, письменный же стол — послевоенная работа. Этот обычный канцелярский стол я покупал сам, когда после войны поселился у сестры. Тогда еще жив был отец. Тесно было, но мы хорошо ладили, друг дружку не грызли, нервы не трепали. И до войны у нас ни у кого не было хором, и тогда мы ютились, поджавши ноги. С мужем Айно, Кристьяном, прекрасно ладили, оба из рабочего предместья. Он был старше меня лет на десять.

По сути своей Кристьян был рабочим, остался им и тогда, когда революция, интересам которой он начал служить задолго до июньского переворота, взвалила на него ответственные задания. Будучи партийным секретарем и исполняя обязанности директора, он все равно смотрел на мировые проблемы глазами рабочего. Бумажкам и директивам не кланялся, не ждал без конца идущих сверху распоряжений, оставался деловым человеком, который обладал инициативой и желанием действительно что-то делать. К всевозможным циркулярам и отчетам относился с неприязнью, ценил не болтовню, а работу, действия. Из-за туберкулеза легких и усилившейся бронхиальной астмы Кристьян был вынужден рано уйти на пенсию, в последние годы отошел от активной деятельности.

— Оправдать себя и но доведенное тобой до конца дело ничем нельзя, — сказал он мне однажды. — Сейчас, когда я уже не способен на большое, приходится уступать дорогу тем, кто помоложе.