На следующее утро Аннес вновь пришел в штрафную роту, сходил в штаб и поговорил с командиром взвода. Ротные командиры были не штрафники, а обычные офицеры, которые занимались обучением бойцов. На фронт вместе со своими подчиненными они не уходили, на передовой назначались новые командиры взводов и отделений из числа офицеров, которые были также отправлены искупать свою вину. Вина считалась заглаженной, если наказанный пробыл на фронте положенное время, месяц или два, или получил в бою ранение, после чего штрафники реабилитировались, офицерам возвращались их звания, коммунистов восстанавливали в партии. По рассказам, редко случалось, чтобы штрафники возвращались с передовой благополучно, раненых и погибших в штрафной роте бывало куда больше, чем в других наступавших подразделениях, потому что штрафников ставили на самые горячие точки, на острие прорыва, обычно туда, где защита противника была наиболее сильной. Обо всем этом Аннес знал. Будучи по натуре своей оптимистом, он сказал себе, что с Рихи самого худшего не должно случиться. Несмотря на это, он не может оставить друга на произвол судьбы. Он должен добиться, чтобы дело Рихи пересмотрели. И хотя Аннес понимал, что сделать это будет далеко не просто, что, может, ничего не добьется, он начал действовать. Поэтому и явился в штрафную роту.
Выяснилось прежде всего, что Рихи не соврал: в штрафную роту его отправили за тяжкое нарушение воинской дисциплины. В штабе сказали, что пусть красноармеец Хурт благодарит судьбу, что его не расстреляли на месте, не выполнить в боевой обстановке приказ командира, более того, наброситься на него с кулаками — это преступление. И еще капитан Коппель услышал, что Хурт человек скрытный и крутой, с товарищами по взводу не знается, многие держатся от него в стороне. К занятиям относится пассивно, но оружие и средства связи знает назубок, владеет винтовкой, автоматом и ручным пулеметом, не говоря уже о телефоне и полевой радиостанции. Узнал Аннес и то, что Рихи прибыл на фронт с пополнением из запасного полка, он служил в соседней дивизии рядовым в отделении связи. Членом партии он не был. Аннес хотел поговорить с замполитом роты, но того вызвали в политотдел корпуса.
Лишь на следующей неделе Аннес выкроил время съездить в соседнюю дивизию, которая находилась в двадцати километрах от их полка. Он бы немедленно предпринял эту поездку, но ему пришлось проводить инструктаж по политучебе, что требовало тщательной подготовки, нужно было побеседовать в нескольких подразделениях о восстании в юрьеву ночь, а также выполнить текущие задания, которые нельзя было отодвинуть.
Ничего говорящего в пользу Рихи не обнаружилось и в соседней дивизии. Аннесу сказали, что на батальонном командном пункте, где произошел инцидент, в тот момент находилось четыре человека: заместитель командира батальона капитан Энгельман, его посыльный, младший сержант пятой роты и дежуривший у телефона красноармеец Хурт. Никакой санитарки там и в помине не было. Посыльный подтвердил слова своего командира: младшего же сержанта из пятой роты допросить не смогли, он погиб при возвращении в свою часть, так что Рихи остался один против двоих. Синяк под глазом Энгельмана подтверждал, что капитана действительно ударили, к тому же Рихи этого не скрывал. Судя по объяснению Энгельмана, он приказал рядовому Хурту исправить повреждение на линии, Хурт отказался выполнить приказание и напал на него с кулаками.
Капитан Юлиюс Энгельман, представительный офицер, лет на десять старше Аннеса, встретил его очень вежливо. Рядового Хурта назвал человеком неуравновешенным, с гипертрофированным самомнением, для которого неприемлема любая, в том числе и действующая в Красной Армии, дисциплина. Таких анархического склада людей, которые отрицают стоящую над ними власть и никак не хотят подчиняться, не так уж мало. В армии характер человека обнаруживается быстро, — он, капитан Энгельман, служит уже более пятнадцати лет и хорошо изучил людей. Подобные Хурту разлагают дисциплину и порядок, в какой бы войсковой части, в какой бы армии, в Красной или в любой другой, они ни служили.
— Я мог бы застрелить его, ведь он напал на меня, но палец мой не в силах нажать спусковой крючок, если передо мной свой солдат. Возможно, в поведении Хурта определенную роль сыграл также страх. Хурт явно испугался идти искать ночью повреждение на линии, местность вокруг нашего командного пункта находилась под непрерывным огнем противника. Врожденное презрение к начальству и смертельный страх соединились, и человек уже не контролировал свое поведение. Надеюсь, в штрафной роте он сумеет держать себя в рамках, там с такими, как он, не чикаются.
Так говорил капитан Энгельман. Аннес слушал заместителя командира батальона со смешанным чувством. Если бы он не знал Рихи с детства, то принял бы слова капитана за чистое золото, с такой убежденностью и любезностью тот говорил.
Наконец Энгельман спросил:
— Я вам честно обо всем рассказал, хотя мог бы и отказаться от дискуссий по поводу Хурта, соответствующие органы беспристрастно и основательно расследовали проступок Хурта и вынесли свой авторитетный приговор, который, между прочим, как вам, возможно, известно, окончательный. Разрешите задать вам один вопрос. Я не очень понимаю ваш необычный интерес к этому досадному случаю. Кем вам приходится Хурт?
Аннес ответил, что он знает Хурта с детских лет, что Хурт классово сознательный товарищ, который принимал участие в революционном рабочем движении, и что ему, Аннесу, совершенно непонятно, почему Хурт попал в штрафную роту.
— Мне кажется, товарищ капитан, что вы все же не столь глубоко, как вам думается, знаете штрафника рядового Хурта, — любезно улыбаясь, возразил Энгельман. — Вы могли хорошо знать Хурта — таллинского подростка, двадцатилетнего Хурта, но не Хурта сегодняшнего. Когда-то Хурт мог действительно быть рьяным активистом, но это был вчерашний, а не сегодняшний Хурт. Мне нет смысла объяснять вам, что многие участники революционного движения позднее оказались беспринципными лицемерами и вредителями, как политработник вы знаете лучше моего историю нашей партии. А вы осведомлены, что ваш Хурт и раньше находился под подозрением и был арестован, что он жил на поселении где-то в Центральной России?
— Об этом он мне сам рассказал. Подозрение еще не является подтверждением вины. Это была явно ошибка, — ответил Аннес.
— Я уважаю ваше доброе намерение помочь бывшему другу, только разве Хурт достоин вашей, политработника, коммуниста, дружбы? Я бы на вашем месте хорошенько подумал.
На эти предупреждающе-угрожающие слова Энгельмана Аннес отреагировал вопросом:
— Скажите, в ту ночь вы были пьяны?
На какое-то мгновение капитан Энгельман словно бы растерялся, но тут же собрался и, не теряя общительной вежливости, ответил словами, полными откровенности и насмешки:
— Пьян? Извините, товарищ капитан, такого вопроса я от вас не ожидал. Это уже оскорбление… Я, конечно, выпил, это да. Кто же из фронтовых офицеров в боевой обстановке не позволяет себе глотка? Думаю, что вы тоже выпивали свою положенную норму. А теперь простите, служебные обязанности не позволяют мне больше продолжать с вами беседу…
Проезжая по меркнувшему лесу — командир батареи дал ему для поездки в соседнюю дивизию весьма смирную, хотя и ходкую лошадку, до этого Аннес верхом ни разу не ездил, — проезжая по меркнувшему лесу, Аннес понял, что все куда сложнее, чем он себе представлял. На что он может сослаться, если обратится в трибунал с просьбой о пересмотре дела Рихи? В его распоряжении нет ни одного факта, который бы говорил в пользу Рихи. Пойти прямо к комиссару корпуса? Но есть ли у того право вмешиваться в деятельность трибунала? Едва ли. Чем он может убедить комиссара? В пользу Энгельмана говорит свидетельство посыльного, и то, что Рихи ударил капитана. В отношении же Рихи он может опираться лишь на его собственные слова и свое внутреннее убеждение. Ни комиссар, ни председатель трибунала, ни кто другой, к кому бы он обратился, не знают Рихи, почему же они должны верить ему, а не Энгельману, слова которого к тому же подтверждает свидетель? Аннес проехал так более половины долгого пути, как у него вдруг мелькнула мысль: а не тот ли это Энгельман, которого один дюжий капрал назвал некогда свиньей. Мол, сифилитик и любит мальчиков. Аннесу вспомнился солнечный осенний день, черепичная крыша вышгородского дворца, печатный солдатский шаг на дворцовом плацу и смотревший вверх в дверях караульного помещения офицер. Неужели Энгельман и впрямь тот самый офицер? Или просто однофамилец? У Аннеса возник даже такой вопрос: разве лиловый вообще-то интересуется женщинами? И не смог ответить. На какой-то миг он даже засомневался в словах Рихи. Если Энгельман тот самый офицер, который служил в караульном батальоне, и если он любитель мальчиков, а гомосексуалисты не гоняются за женщинами, то Рихи лгал. Но тут же Аннес отмел свое сомнение. Что бы там ни говорила сексопатология и кто бы там ни был капитан Энгельман, а с Рихи поступили несправедливо.
