Рихард Хурт снова, казалось, посоветовался с собой и продолжал:

— Что касается меня, то я действительно выступил против скота, который подобно тебе тоже носит четыре звездочки. Собирался выстрелить в меня, я вышиб у него из рук пистолет. Он был пьян как свинья, приволок на командный пункт какую-то санитарку и гаркнул, чтобы мы убирались ко всем чертям. Нас было трое: его ординарец, такой же свинтус, как он сам, или того хуже, посыльный из одной роты, который явился к командиру батальона с каким-то докладом, и я. Ну, отдал честь, скажу тебе, паршивое это чувство, когда ты должен стоять навытяжку перед скотом, приложив к козырьку руку. Доложил — все-таки заместитель комбата, — что я из полка, обязан обеспечить телефонную связь со штабом и полковым командиром, что не имею права отлучаться от телефона. Он накричал на меня: мол, не выполняю приказания, что сопротивляюсь, и обещал пристрелить как собаку, если я не сгину немедленно с глаз, и уже стал доставать пистолет из кобуры. Кобуру он на манер немцев носил на животе, дерьмо такое… Я снова попытался объяснить разъярившемуся барану, что мой долг дежурить у телефона, что я отвечаю за связь, что в любой момент могут позвонить и так далее, пока он не выхватил свой ТТ и не наставил на меня. Я увидел, как он большим пальцем сдвинул предохранитель, курок взвелся, патрон вошел в ствол. В глазах у меня почернело. По какому праву он превращает командный пункт в бардак… Ребята гибнут, взаимодействие подразделений трещит по швам, связист, он ведь слышит и понимает кое-что, если у него мозги на месте, а эту бестию не интересует ничего, кроме юбки… Да чего там теперь обо всем этом… Во всяком случае я ждать не стал. Вот и все. Нет, не все. Это меня так взбесило, что я еще и врезал ему между глаз, что, конечно, было глупостью… Теперь я все тебе рассказал и пойду. До свидания. Ах ты мушиный пес! Говоришь, баню на улице Тульби построили! Это ты здорово ввернул.

Аннес внимательно слушал Хурта. Голос Рихи звучал уже совсем иначе, не так, как при упоминании об Артуре. Больше не было нотки подавленности или печали. Перед ним стоял прежний Рихи, человек, который поступает, как считает нужным, который и на дюйм не отступится от своей правды, которого невозможно испугать, готовый пройти сквозь стену. Рихи явно не сожалел о своем поступке, считал его правильным и единственно возможным.

Аннес верил его словам, Рихи мог понимать по-своему, даже превратно, некоторые мировые проблемы, но у него не было в привычке врать или хитрить. Он был излишне, прямо-таки до наивности прямолинейным максималистом, но не компромиссчиком, не конъюнктурщиком и не приспособленцем. Когда-то Рихи сказал ему, что перед злом нельзя отступать, злу нужно противостоять, отвечать насилием на насилие. Они были еще сопляками, ему лет четырнадцать, Рихи — семнадцать-восемнадцать. Спорили о Махатме Ганди, о котором тогда много писали газеты, Рихи восхищался несгибаемостью Ганди, но не разделял принцип вождя индусского освободительного движения не применять насилие против угнетателей. «Если на тебя напали, то не беги, а начинай биться, даже если противник сильнее тебя. О ком знают, что он дает сдачи, с тем запросто не связываются, от такого парня подлюги держатся подальше». Сам Рихи ни перед кем не отступал. Аннес помнил и то, как Рихи защищал свое право перед порикюласким Сассем, парнем наполовину старше его, Рихи тогда не было еще и десяти. Ему крепко досталось, но от своего не отступился. Видимо, Рихи совсем не изменился, хотя жизнь и больно хлестала его. Что могли означать слова Рихи о том, что ему никто не верил, — только то, что он пережил тяжелые дни. На Аннеса особенно подействовали слова, которыми он закончил свой рассказ. А «мушиный пес» означал, что Рихи в конце концов все же признал его своим парнем.

Хотя Ханнес Коппель давно уже вышел из мальчишеского возраста и на плечах у него были капитанские погоны, ему вовсе было не безразлично, как его принимает Рихи. Словно он, Аннес, был все еще мальчишкой в коротких штанишках, который ждет признания парней старше и ростом выше его и нуждается в этом. Рихи всегда был для него авторитетом и в какой-то мере оставался им и сейчас. Аннес это ясно чувствовал. Ценность человека определяют не звездочки и просветы на погонах, не должность и звание, а его внутреннее «я», его честность или бесчестность, его прямота или двуличие, его участливость или безразличие, доброта или зло, его отвага или трусость. Рихи в любом положении остается самим собой, а это необыкновенно ценное качество. Куда легче покривить душой, чем остаться самим собой.

— Погоди чуток, — быстро сказал Аннес, — я должен тебе еще кое-что сказать. У тебя в Таллине растет дочь.

Рихи недоуменно посмотрел на него:

— Дочь? У меня?

— У тебя. Красивая большеглазая попрыгунья.

Рихи расхохотался:

— Не чуди. Теперь, товарищ капитан, ты и впрямь несешь вздор. Ни жены, ни детей в Таллине у меня не осталось.

— Тийю, может, все-таки помнишь?

Усмешка с лица Рихи исчезла.

— Тийю я не забыл, — сказал он. — Я никого и ничего не забыл.

— У нее дочь. Тийя призналась мне, что отец ребенка ты. Она и назвала его по твоему имени — Рийна. Если бы родился сын, дала бы ему твое имя.

Рихи схватил Аннеса за плечи и встряхнул его.

— Не сочиняй, Аннес, не свисти. Такими вещами не шутят.

— Я не шучу.

Руки у Рихи бессильно опустились.

— Тогда я порядочная свинья, — сказал он мрачно. — Ты ее… мою дочь… видел?

— Да. Прелестное создание. Большущие мамины глаза, есть что-то и твое.

И Аннес рассказал, как Тийя волновалась из-за него, боялась самого плохого. Говорила, что его, Рихи, в России арестовали. Что он отправился вовсе не в Испанию, а в Советский Союз и что там его посадили. Сказала даже о том, что скрыла свою беременность. Женщины-де ловят подобным образом себе мужей, она, Тийя, не хотела так поступить.

— Скотина я. — Рихи прямо-таки простонал. — Скот из скотов. Хуже той твари, из-за которой меня сюда отправили. Тийя была юной и доверчивой… Ах, черт побери, до чего же у меня все идет вкривь и вкось.

— Тийя никого не винит. Уверяла, что счастлива, что у нее от тебя ребенок.

Голос Рихи посуровел.

— Ты это сам выдумал? — Он почти кричал. — Я не выношу успокоительных сочувствий. Мягкотелость отвратительна. Я поступил как подлец, скажи мне в лицо, что я последняя скотина… Как же она, бедняжка, сейчас, во время войны, справляется с ребенком… У меня дочь, ты сказал, что у меня дочь?

Рихи был совершенно выбит из колеи.

— Да. Да, Рихи. Уверен, что Тийя бережет ее пуще глаза.

Рихи молчал. У Аннеса возникло ощущение, что хотя Рихи стоит рядом с ним на обочине лесного шоссе, он все же не здесь, а пребывает где-то в других краях. Что рядом находится его земная оболочка, а астральное тело витает за сотни километров, — так некогда на благотворительных работах рассказывал о человеческом раздвоении тяготевший к оккультизму камнедробильщик.

— Меня действительно арестовали, — прервал молчание Рихи, голос его обрел обычное звучание. — Подозревали в шпионаже. Расследовали несколько месяцев, ничего, конечно, не обнаружили, да и не могли найти, но в Москве оставаться тоже не разрешили, услали на жительство в Воронежскую область. Думаю, из-за Артура, которого уже честным большевиком не считали, причисляли то ли к троцкистам, провокаторам или шпионам, или кто знает, в чем его подозревали… Довольно. — Он словно бы что-то передумал или окончательно решил. — Хватит причитать. Забудь, что я сказал. Эх, Аннес, по отношению к Тийе я был дрянью. Передай ей от меня привет, скажи что-нибудь приятное, ты мастак говорить по писаному… Нет, ничего не говори, и словечка не пророни обо мне, не порть воспоминания. Я должен идти. Ну, бывай. Прощай.

— Мы увидимся еще.

На этот раз Рихи крепко пожал Аннесу руку.

Он удалялся широкими шагами.

В ушах Аннеса продолжали звучать последние слова Рихи: «не порть воспоминания» и «прощай». Рихи сказал ему «прощай». Не до свидания, а прощай. Значит, ни на что уже не надеется, значит, готов к самому худшему.