Домик пекаря стоял у небольшого ручейка, до эпидемии, наверное, очень говорливого и быстрого, а теперь вяло тащившего отравленные тёмной магией зловонные воды. Я невольно вздохнул, глядя на уродливые колючки в заботливо разбитых клумбах и пустую будку, сиротливо скукожившуюся в углу. Чёрный траурный плат развевался на лёгком ветерке, свидетельствуя о том, что смерть не обошла стороной этот добротно сработанный домик. Что ж, остаётся только надеяться, что хозяйка уцелела и не покинула эти скорбные стены. Тщательно вытерев ноги о специальный с зазубринами коврик, я поднялся на крыльцо и пару раз громко бухнул в дверь кулаком. В доме что-то загремело, забренчало, но открывать мне не спешили, пришлось ещё пару раз звучно ударить в дверь и тоном, не терпящим возражений, крикнуть:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

- Открывайте!

- Проваливайте, побирушкам не подаю! – рявкнул из-за двери визгливый женский голос и опять что-то загремело.

Что?! Меня, потомственного инквизитора с длинной вереницей славных предков, обозвали побирушкой?! Магия, подкреплённая дружеской связью с драконом, так и вскипела во мне, активно требуя выхода. Я приложил растопыренную ладонь к двери, сосредоточился и с лёгким злорадством увидел, как прочная древесина начала обугливаться и истончаться. Дверь распахнулась так стремительно, что я едва успел избежать украшения своего чела внушительной шишкой.

- Ты чего это творишь, а?! – заверещала тощая краснолицая баба, выставляя, словно профессиональный охотник на нежить, впереди себя корявый стволик воинственно топорщащей ветки метлы.

Я ухватился за метлу и одним рывком вытянул к себе и её, и отчаянно цепляющуюся за неё хозяйку, визжавшую и бранящуюся так, что у меня даже уши заболели. Вот уж действительно ведьма, с таким норовом никакой магии не надо и так любого со свету сживёт и в загробном мире покоя не даст! Впрочем я тоже не безобидная ромашка полевая, да и голосом природа не обидела.

- А ну, тихо!

В противовес жене пекаря, орать я не стал, наоборот, голос мой был смертельно холоден и тих. Ханна поперхнулась очередным воплем, икнула и замерла, пуча глаза и отчаянно цепляясь за метлу. Отлично, как говорится, клиент готов к разговору. Я глубоко вздохнул, призывая дар инквизитора, помогающий чувствовать ложь, и внушительно, выделяя каждое слово, произнёс:

- Вы Ханна Гайдн?

Женщина заворожённо кивнула, безмолвно шевеля губами и не отрывая от меня широко распахнутых глаз.

- Как давно вы живёте в Лихозвонье? Отвечайте без утайки.

Ханна снова икнула, моргнула, сплюнула и, смерив меня презрительным взглядом, упёрла одну руку в бок:

- А чавой-то енто я стану с тобой разговоры разговаривать? Пришёл невесть кто, незван, неждан и думает, я перед ним, точно перед духовником, всю душу наизнанку выворачивать стану? А вот фиг тебе!

Баба скрутила кукиш и попыталась сунуть мне его прямо в лицо. Я ловко перехватил обнаглевшую руку, стиснул пальцы так, что они синеть начали, и ровным тоном, словно мы погоду с природой обсуждали, заметил:

- Я инквизитор, прибыл в Лихохзвонье провести расследование. И ещё хочу уведомить вас, что те, кто станут препятствовать дознанию, понесут суровое наказание.

- Да ты чавой, чавой, - плаксиво заголосила Ханна, баюкая ушибленную руку и злобно зыркая на меня маленькими чёрными глазками. – Почём мне знать, что ты инквизитор, у тебя на роже не написано.

Довольно смелое заявление. Инквизитора именно по лицу, а точнее, по глазам и узнают, причём даже те, кто никогда прежде не встречал стражей справедливости.

- Ходят тут всякие, в дом ломятся, а я, между прочим, женщина одинокая, меня каждый обидеть может.

Я даже невольно оглянулся, прикидывая, куда сбрасывается прах несчастных, дерзнувших обидеть эту одинокую женщину. Может, прямо в ручей или в бывшие цветочные клумбы? То-то в них земля такая рыхлая…

- Чаво надо-то? – уже без визга, почти нормально спросила Ханна, осматривая руку, и негромко пробурчала под нос. – Ишь, лешак полоумный, истину говорят, сила есть, ума не надо, чуть руку мне не сломал.

- Чуть не считается, - срезал я сварливую бабу, и пока она в очередной раз беззвучно шевелила губами, строго спросил:

- Магией владеете?

Ханна сверкнула глазками, воинственно подбоченилась:

- А то! Чай, господин инквизитор не видит, какое у меня тут раздолье да богачество? Знамо дело, сама наколдовала!

Мой дар утверждал, что женщина ничем, кроме крайне дурного нрава, не примечательна, магии в ней нет ни капельки, хотя злобы через край, самое то для страшного проклятия.

- К целительнице часто ходили?

- Да на кой она мне сдалась, шарлатанка бесстыжая?! – так и взвилась Ханна и принялась поливать несчастную целительницу таким отборными ругательствами, от каких и матёрые каторжники покраснели бы.

Краткий пересказ десятиминутного выступления вдовы пекаря был таковым: травница ни яда для постылой свекрови, ни сотого флакона снадобья для усиления мужской мощи супруга, ни едкого зелья для сокращения поголовья родственников не дала, более того, стражей пригрозила, а потому она дура неграмотная и шарлатанка бесстыжая. К моему искреннему удивлению, Ханна столь же бурно и эмоционально отказалась верить в виновность Вероники, сообщив, что та клуша бесхребетная и на такое ни в жисть не пойдёт, потому как банально ума не хватит. Сами понимаете, это опять-таки была сухая и тщательно отредактированная выжимка длинного монолога. Спрашивать, кого склочная вдова подозревает, я даже не стал. Перепись жительниц Лихозвонья у меня и так будет, а слушать, как поливают грязью и плюются ядом, мне уже надоело. Единственное, что я уточнил, есть ли в городе какая-нибудь неучтённая чародейка. Ханна озадаченно насупилась, нос звучно поскребла, а затем негромко, словно себе под нос, пробурчала:

- Так таить свой магический дар вроде противозаконно?

Я молчал, сохраняя полнейшую невозмутимость, дабы не провоцировать склочницу на шантаж пока неизвестной мне дамы. А то ведь с этой бабищи станется клещом на чародейке повиснуть, денег за молчание требуя, а та от Ханны мигом избавится, не магией, так ядом каким или той же забудь-травой. Вдова пекаря посопела, напряжённо размышляя, затем под ноги плюнула, буркнула неприязненно и огорчённо:

- Не, пока не знаю такой.

Я коротко кивнул, попрощался и отправился к Анне Гёдль, следующей в списке, мысленно сделав пометку попросить Эрика присмотреть за Ханной. Не сомневаюсь, что вдова пекаря костьми ляжет, а незарегистрированную чародейку вычислит. И самое главное в этот момент будет успеть перехватить Ханну до того, как она вздумает шантажировать собственную смерть.

Анна Гёдль жила в крохотном домике на краю городка и одного взгляда на чистую бедность вывешенного на просушку во дворе белья было достаточно, чтобы понять, что к даме сией жизнь не слишком-то ласкова. В небольшом, тщательно прибранном дворе я остановил худенькую, словно всю состоящую из костей, девочку, ещё не вступившую в пору юности, и ласково спросил у неё, дома ли родители. Девчушка безбоязненно посмотрела на меня большими, прозрачными глазами нежно-зелёного цвета и улыбнулась щербатой улыбкой:

- Дома. Папынька всегда дома, а мамынька не ушла пока.

Насколько я помню, муж Анны – гончар, поверить не могу, что такая аккуратистка позволила гончарную мастерскую прямо в доме держать.

- У вас гончарная лавка в доме прямо?

Девчушка погрустнела, остренький кончик её чуть длинноватого носа опустился и покраснел, веки набрякли от непролитых слёз:

- Да не… Она у реки, там и глины много, и вода под боком. Только после чёрного мора ноги у тятеньки отнялись и рука правая отсохла совсем, вот он дома и лежит. Вчерась опять говорил, что кабы он помер, нам бы всем легче стало, так мы с братьями и мамынькой так заревели, едва крышу не снесли.