24 апреля 1788 года Гёте покидает Рим в сопровождении композитора Филиппа Кристофа Кайзера – с ним Гёте познакомился еще во Франкфурте, всячески помогал ему, с ним вместе сочинял зингшпили и надеялся, что он напишет музыку для его «Эгмонта». Надежды оказались напрасными, зато Кайзер оказался отличным спутником и товарищем.
Письма Гёте к герцогу – а именно ему адресована большая часть писем, отправленных по пути домой, – уже лишены того пафоса, с которым он сообщает о своей готовности вернуться в письме от 18 марта: «Господин мой, вот я, делай со своим слугой что пожелаешь»[1010]. Теперь он даже не пытается скрыть свою досаду и взошедший на ее почве цинизм. Его недовольство проявляется и в недоброжелательных отзывах об архитектуре и живописи, как будто его энтузиазм внезапно иссяк. Для строительства Миланского собора его архитекторы, по мнению Гёте, «втиснули целую гору мрамора в безвкуснейшие формы»[1011]. Его раздражают не только отдельные произведения искусства, но и он сам: «Потому что я, к слову, совершенно одичал, – пишет он герцогу 23 мая, – я всю свою жизнь не много стоил, и единственное мое утешение в том, что я не удивлю Вас значительными изменениями в своей натуре»[1012].
По всей видимости, Гёте не сильно беспокоит то, что это замечание резко противоречит его прежним уверениям, что домой он вернется «изменившимся», «преображенным» и «очищенным» человеком, чтобы еще лучше, чем прежде, служить герцогу. Вместо этого в его письмах надолго утверждается невеселый тон. «Прощание с Римом стоило мне дороже, чем я могу себе это позволить в свои годы»[1013], – пишет он в упомянутом письме герцогу. Для перехода через Альпы Гёте покупает себе молоток, чтобы, как он признается в письме Кнебелю, «колотить по камням, выбивая смертельную тоску из души»[1014].
За Альпами погода, как и ожидал Гёте, резко портится. Дождь, ураганный ветер, тяжелые низкие тучи, холод. Путники снова оказываются в краю дождей и туманов и лишь удивляются, как вообще люди могут здесь жить и что, черт побери, заставило их здесь поселиться. Будь его воля, Гёте немедля повернул бы обратно. Пробираясь в коляске вдоль северного подножия Швабских Альп, где-то между Биберахом и Гингеном, он дает себе зарок на будущее: вернувшись домой, не поддаваться унынию.
18 июня 1788 года Гёте прибыл в Веймар. Первое, что он сделал на следующее утро, это вызвал к себе своего воспитанника Фрица фон Штейна, после чего явился на прием к герцогу, где первым, кого он встретил, был домашний учитель принца Иоганн Рудольф Ридель, который впоследствии так описывал Гёте: «Он похудел и к тому же так сильно загорел, что я не сразу его узнал!»[1015]
Новый настрой Гёте поначалу приносит свои плоды. При дворе он производит впечатление человека более открытого и доступного, чем прежде; «он казался более разговорчивым, чем обычно, словно и в самом деле вернулся домой вдохновленным и счастливым», однако вскоре окружающие стали замечать, что Гёте как будто что-то утаивает, потому что «порой он подолгу задерживался на мелочах, чтобы не касаться главного, о чем не хотел говорить»[1016].
Одним из тех главных вопросов, о которых он не желал говорить ни с приятелями, ни с придворными, касался его отношений с Шарлоттой фон Штейн. Гёте избегал разговоров на эту тему не только с другими, но и с Шарлоттой. Отчасти она сама отказывалась затрагивать эту тему и напускала на себя холодность, потому что Гёте не удавалось найти верный тон, но отчасти он и сам не знал, что с ними будет дальше. Так и ходили они вокруг да около, боясь подступить к сути. Шарлотте это не нравилось: она ждала от Гёте большей ясности. Гёте занял оборонительную позицию: «Я бы охотно выслушал все, что ты желаешь мне сказать, но прежде хочу лишь попросить не принимать близко к сердцу если не раздвоенность, то некую рассеянность моей внутренней сути. От тебя мне не нужно скрывать, что мое внутреннее существо отличается от внешнего»[1017]. Так оно и было, ибо в эти дни он пребывал во власти события, о котором пока не решался поведать Шарлотте.
12 июля 1788 года к Гёте обратилась Кристиана Вульпиус – девица в возрасте двадцати трех лет – с просьбой помочь ее брату Кристиану, оказавшемуся в нужде и все еще не нашедшему места после окончания юридического факультета. Дата этой первой встречи навсегда сохранится в памяти их обоих, ибо в этот самый день началась история их совместной жизни.
Родителей Кристианы к тому моменту уже не было в живых, и она вместе с сестрой проживала у тетки в Веймаре. Денег у них не было. Отец, служивший мелким чиновником, в свое время был уволен из-за недочета в делах. Кристиана работала на фабрике Бертуха, где изготавливались искусственные цветы, и была, как тогда говорили, девушкой из народа. Гёте создал множество портретов своей возлюбленной, и на большинстве из них она производит впечатление независимой, уверенной в себе женщины. У нее густые вьющиеся волосы, свободно ниспадающие на плечи. Она не так стройна и тонка, как Шарлотта, а скорее относится к типу приземистых женщин с округлыми формами и огромным обаянием. Мать Гёте, впервые увидев Кристиану, раз и навсегда окрестила ее «сокровищем в постели», вложив в это прозвище всю свою симпатию и одобрение.
Первые несколько месяцев их отношения остаются тайными. Единственный, кто знает об их встречах в доме на улице Фрауэнплан, – это верный слуга и секретарь Гёте Филипп Зайдель. Кристиана входит в дом с черного входа. Устраивать встречи становится проще, когда Кнебель освобождает садовый домик, в котором он проживал в отсутствие Гёте. Герцог, как всегда, первым узнает об этом мужском секрете – и какое-то время эта любовная история так и остается мужским секретом. Первый намек на новые любовные отношения Гёте делает в небольшом стихотворении «Эротикон»[1018], где говорится о «любовных заботах», прогнавших заботы другого рода, – впоследствии эти стихи вошли в «Римские элегии». Этими строками, пишет Гёте в одном из последующих писем, он хотел открыть радости «эротики возвышенным сердцам»[1019], и продолжает: «Не стану отрицать, что втайне очень к ним привязан». После чего следует весьма двусмысленное кокетливое самооправдание: «Я не сделал ничего такого, чем мог бы гордиться, но немало такого, чему могу быть рад»[1020].
Весной 1789 года, полгода спустя, этот мужской секрет становится всеобщим. Каролина Гердер пишет своему мужу, который тоже в свою очередь отправился в путешествие по Италии: «Сама Штейн раскрыла мне тайну, отчего она не собирается поддерживать более добрые отношения с Гёте. Девица Вульпиус у него все равно что Клэрхен, он часто приглашает ее к себе и т. д.»[1021]. Гердер отвечает из Рима, где он уже успел навести справки среди знакомых Гёте: «То, что ты пишешь про гётевскую Клэрхен, меня не столько удивляет, сколько удручает. Бедная девушка – я бы себе такого никогда не позволил! Но тот образ жизни, который он в определенном смысле вел здесь среди грубых, хотя и не злых людей, не мог привести ни к чему другому»[1022].
Схожим образом воспринимает эту ситуацию и Шарлотта: в Италии Гёте испортился. Он стал «чувственным», холодно констатирует она позднее, когда сможет спокойно об этом говорить. В первый год после возвращения Гёте она не могла судить о нем беспристрастно. Ее терзали гнев и обида. Она была уже зрелой женщиной, приближавшейся к пятидесяти; у нее был взрослый сын Карл, сын-подросток Фриц, которого Гёте фактически усыновил, и муж, недавно перенесший инсульт и нуждавшийся в постоянном уходе. Ей нелегко было отказаться от отношений с Гёте, но гордость не позволяла ей за него бороться. И все же она боролась, вступая в противоречие с самой собой. Так новая любовная история Гёте на какое-то время вывела из равновесия эту всегда невозмутимую, совершенную женщину.
