Примерно таков сюжет драмы, записанной Гёте до отъезда в Италию. В характере принцессе угадываются черты Шарлотты – в том, как трепетно она относится к соблюдению светских условностей, как внимательно наблюдает за людьми, как тщательно скрывает и сдерживает свои чувства к мастеру слова. Во втором действии принцесса обращается к Тассо:

Принцесса позволяет словам околдовать себя, и она сама это понимает. Понимает это и Антонио: он не одобряет подобную слабость. Сам он без труда противостоит чарам поэзии. Это, в свою очередь, понимает Тассо, который объясняет принцессе различия между ними:

Все это опять же сказано красивыми, изящными словами, но здесь слова бессильны. Тассо не удается сломить сдержанную осторожность принцессы: она советует ему не ссориться с Антонио, соблюдая внешние приличия. Тассо предается фантазиям о мире, где отношениями между людьми правят лишь законы сердца, где «все позволено, что мило». На что принцесса возражает: «Позволено лишь то, что подобает»[880].

Тассо не может с этим согласиться. Ему кажется, что этот принцип служит лишь тем, кто, как Антонио, прикрываясь внешними приличиями, преследует собственную выгоду. Принцесса отвергает его аргументы и произносит убедительную речь в защиту внешних приличий – и в этой речи нетрудно услышать голос Шарлотты фон Штейн:

Итак, от Антонио Тассо вынужден сносить обиды, а от принцессы – наставления в этикете. Он вроде бы любим, но у этой любви нет реального выражения, к которому стремится Тассо. Он так же неудовлетворен, как и сам Гёте, несмотря на очень близкие, доверительные отношения с Шарлоттой фон Штейн. В полной мере эту неудовлетворенность он осознает лишь в Италии. Из Рима он пишет своей возлюбленной подруге: «Ах, дорогая Лотта, ты и не знаешь, какое насилие совершил я над собою и продолжаю совершать, и сама мысль, что ты не принадлежишь мне, меня все же, в сущности, мучает и снедает, как бы я ни относился к этому, как бы ни подходил, как ни раскладывал. Я хотел бы проявлять любовь к тебе в любом виде, как мне угодно, всегда, всегда…»[882] – на этом он прерывает свое признание.

Более ясно он выскажется лишь тогда, когда, вернувшись из Италии, встретит Кристиану Вульпиус и будет защищать перед Шарлоттой эту наполнившую его чувственную любовь, объясняя, что сама она никогда не претендовала на «переживания»[883] такого рода. Шарлотта повела себя так же, как принцесса в драме: когда Тассо бросается к ней в объятья со словами: «Ты сделала меня твоим навеки, // Итак, прими все существо мое!»[884] – она отталкивает его и убегает прочь.

Отверженный Тассо унижен, он в отчаянии. У него такое чувство, будто он падает в пропасть. И в этот момент он бросается в объятья к своему врагу – Антонио. Не будем забывать: в глазах Тассо Антонио воплощает принципиальное сомнение в самом смысле его существования, он – его полная противоположность, подрывающая его веру в себя. Но оказавшись на краю пропасти, Тассо ищет помощи именно у Антонио, как будто он – часть его самого, другая, не реализованная сторона его натуры. Графиня Леонора Санвитале говорит о непростых отношениях между Тассо и Антонио:

Когда Гёте начинал работать над «Тассо», он чувствовал себя тем самым созданием, соединившим в себе черты Тассо и Антонио, хотя и в нем они сосуществовали не столь мирно, как он пытался это представить в переписке с матерью или друзьями. Их отношения были такими же напряженными, как и отношения между Тассо и Антонио. Гёте прилагал огромные усилия, чтобы сохранить баланс между этими двумя сторонами своей натуры. Работа над «Тассо» тоже явилась попыткой создать противовес реальной ситуации в поэтическом мире. После того как были написаны первые два действия, пьеса еще долго оставалась незавершенной. Внешняя причина заключалась в служебных делах, мешавших создать необходимый для творчества настрой, а внутренняя, по-видимому, в том, что он сам не до конца верил в возможность поэтического примирения противоположностей. Он сам пока еще разрывался между Гёте-чиновником и Гёте-поэтом.

До путешествия в Италию Гёте честно старался не пренебрегать ролью Антонио. Сомнения не покидали его, он часто бывал недоволен собой и раздражен, груз служебных обязанностей порой казался ему непосильным, но он неизменно боролся с собой или же пытался воспринимать эти трудности с юмором. Так, находясь с инспекторской проверкой на рудниках в Ильменау, он писал: «Сегодня я сравнил свой нрав и свою жизнь с птицей, которая, преследуя некие свои цели, нырнула в воду и у которой боги, увидев, что она начала тонуть, постепенно превратили крылья в плавники. Пекущиеся о ней рыбы не могут понять, почему она не сразу освоилась в их стихии»[886]. Летать эта птица уже не может, но и с новыми плавниками пока еще не научилась управляться. В том же письме он играет с еще одной метафорой, которая, по крайней мере, оставляет надежду, что в этой искусственной жизни еще есть место для жизни подлинной: «Я отвожу как можно больше воды от этих фонтанов и каскадов [поэзии] и направляю ее на мельницы и поля, но не успеваю и оглянуться, как злой гений выдергивает пробку, и все снова бурлит и фонтанирует. И когда я думаю, что сижу на своей кляче и скачу потихоньку в нужном направлении, кобыла подо мной вдруг обретает величественную стать, неудержимую прыть и крылья – и только я ее и видел!»[887]

Для Гёте превращение «клячи» в Пегаса – отрадное явление. При дворе подобные превращения у некоторых вызывали, скорее, насмешку. Так, например, один из придворных Карл фон Линкер пишет: «Лошадь, на которой разъезжал <…> Гёте, в шутку прозвали Поэзией, и где бы ни появлялась эта кобыла со своим остроумным наездником, повсюду, говорят, происходили удивительные вещи»[888].