Принц – карикатурное воплощение чувствительности. Он любит природу, но не любит комаров и муравьев, поэтому обзаводится искусственной природой – со всеми удобствами, «какие только могут создать стальные пружины и рессоры»[692]. Эта природа неизменно сопровождает его в путешествиях, в кои он отправляется с огромными ящиками, коробками и переносной беседкой. В мгновение ока в любом месте появляется желаемый уголок природы, наскоро слепленный из дерновых скамеек, цветов и кустарников. Из музыкальной шкатулки доносится пение птиц, а специальные кадильницы распространяют ароматы весны. Только содержимое беседки для всех оставалось тайной. Воспользовавшись отсутствием принца (он тоже ищет совета у оракула), придворные дамы проникают в беседку и находят там копию королевы – куклу, набитую соломой и сентиментальной литературой, начиная с «Новой Элоизы» Руссо и заканчивая «Страданиями юного Вертера». Так обнаруживается, что чувства принца вторичны и к тому же адресованы кукле. У него все ненастоящее – и природа, и «чувствительность»[693]. В конце концов все начинают смотреть на него как на шута, ему презентуют настоящую Мандандану и изображающую ее куклу, но он настолько погряз в искусственной жизни, что не в силах отличить одну от другой.

Премьера пьесы была приурочена ко дню рождения герцогини, реакция публики была неоднозначной. Кому-то показалось, что автор «Вертера» в своей новой комедии не только посмеялся над собой, но и проявил неблагодарность по отношению к своим чувствительным читателям. Эмилия фон Берлепш писала Гердеру: «Скажите же хоть что-нибудь о той странной пьесе, что состряпал Гёте! Якобы сатира не тех бедных девушек и юношей, которым он сначала сам вскружил головы своими сочинениями, а потом еще и выставил на посмешище. Что за странный человек! <…> Мне он противен до отвращения с его вечными метаниями между шуткой и чувством, слабостью и силой. И все сложнее составить связное представление о нем, исходя из того, что я о нем знаю»[694].

Насмешка Гёте над вертеровской чувствительностью могла удивить лишь тех, кто невнимательно читал «Вертера», ибо в романе главный его герой как раз и изображен как молодой человек, начитавшийся соответствующей литературы и черпающий свои чувства не столько из жизни, сколько из книг. Стало быть, не только у принца в «Триумфе чувствительности», но и у его кумира Вертера во время излияний чувств слышен шорох страниц, но восторженные читатели «Вертера» его просто-напросто не заметили. В «Триумфе чувствительности» Гёте высмеивает это смешение литературы и жизни в тот момент, когда, очевидно, еще не утихшая мода на «страдания Вертера» в очередной раз приводит к трагическим последствиям.

Вечером 16 января 1778 года дочь полковника фон Лассберга совершила самоубийство. Несчастная любовь заставила ее прыгнуть с наплавного моста в ледяные воды Ильма, где она утонула. По этому мосту Гёте каждый день проходил, когда шел из своего садового домика в город. На следующий день, когда Гёте с герцогом катались на коньках по Лебединому пруду, утопленницу нашли и перенесли в ближайший дом, которым оказался дом госпожи фон Штейн. Сразу же послали за Гёте. Почему именно за ним? Было ли это указанием госпожи фон Штейн, или так решил слуга Гёте, бывший среди тех, кто обнаружил тело девушки? Было ли это как-то связано с немедленно распространившимися слухами, что когда Кристель фон Лассберг шагнула в воду, в кармане ее пальто лежал «Вертер»? Как бы то ни было, Гёте тотчас же пришел в дом, где находилась покойная, а вечер провел у Лассбергов, всеми силами стараясь утешить их и поддержать. На следующий день Гёте решает увековечить память о девушке и вместе с придворным садовником начинает копать неподалеку от места ее самоубийства небольшой грот, в котором можно было бы поставить бюст или урну. Гёте сам берется за кирку и лопату. «Мы работали до поздней ночи, – пишет он Шарлотте фон Штейн, – под конец уже я один копал до часа ее смерти, таким уж выдался этот вечер. На небе так чудесно сиял Орион. <…> Есть в этой манящей грусти что-то тревожно-притягательное, как и в самой воде, и мерцание звезд на небе и водной глади влечет нас к себе»[695].

Почему Гёте принимает столь деятельное участие во всей этой истории? Не чувствует ли он здесь и своей вины? Или же от этого события исходит манящая грусть, о которой он пишет в письме? Ему нужно время, чтобы снова прийти в себя. В дневнике он пишет: «В тихой печали несколько дней занят сценой смерти, потом снова захвачен театральным легкомыслием»[696]. Последние слова, по-видимому, относятся уже к постановке «Триумфа чувствительности». Довольно резкая смена чувств: приступ вертеровской тоски и тут же – насмешки над собственными переживаниями.

После этих перепадов настроения наступает период удивительного покоя. Для Гёте это настолько необычно, что он описывает его с нехарактерной для дневниковых записей обстоятельностью: «На этой неделе часто бывал на льду, всегда в одном и том же, едва ли не чересчур ровном настроении. Удивительная ясность относительно себя самого и ситуации, тишина и предчувствие мудрости. Непреходящая радость от хозяйственных дел, экономии, поступлений. Полный покой в домашних делах, по сравнению с тем, что было год назад. Отчетливое ощущение сужения, но благодаря ему – и подлинного расширения»[697].

В эту спокойную, размеренную жизнь в садовом домике в конце февраля вторгается Плессинг, который к тому времени понял, кто скрывался под именем Вебера и беседовал с ним два месяца назад в Вернигероде. «В его присутствии мне не по себе»[698], – пишет Гёте в дневнике.

В эти недели его снова настигают отголоски «Вертера» – сначала самоубийство фрейлейн фон Лассберг, теперь еще один отчаявшийся читатель – этот несчастный, который тянулся к Гёте и теперь стоял на пороге его дома. Он пробыл у Гёте два дня, тот дал ему денег на обратную дорогу и, так и не избавившись от ощущения недостаточного участия в его судьбе, послал вдогонку письмо.

Еще вчера Гёте наслаждался чувством покоя, теперь же он снова впал в уныние и взялся за сочинение рифмованных эпитафий. Одну из них он посылает Августе цу Штольберг:

На самом деле силы у него еще были – и для государственных дел, и для работы на огороде весной, где он выращивает цветы и ранние сорта овощей для Шарлотты фон Штейн; Готфриду Августу Бюргеру он посылает 51 луидор на перевод Гомера; Лафатеру обещает еще несколько комментариев к портретам; он заканчивает первую книгу «Театрального призвания Вильгельма Мейстера» и снова вспоминает про «Эгмонта», извлекает его из стола и вносит кое-какие исправления. В середине апреля вместе с герцогом они едут в Ильменау осматривать рудники. В соседнем Штютцербахе они вдруг снова берутся за старое и уст раивают кутеж у зажиточного купца Глазера, чья главная гордость – его парадный живописный портрет, на котором он изображен в натуральную величину по грудь. Этот портрет красуется в зале над обеденным столом. Гёте, по воспоминаниям надворного советника по горному делу Требры, вырезал из картины изображение головы, и «в получившееся таким образом отверстие просунул меж пышных белых буклей парика свое собственное загорелое умное лицо с сияющими черными глазами; потом он сел на деревянное кресло, картину в золотой раме поставил перед собой на колени, а ноги закрыл белым покрывалом»[700]. После веселой трапезы гости выкатили из купеческого погреба винные бочки и спустили их с горы. «Целый день одни только глупости <…> разорили Глазера»[701], – пишет Гёте в дневнике.