Настроение Гёте часто меняется. В начале 1776 года он пишет Мерку: «Что ж, я здесь и вправду не знаю удержу», а всего неделю спустя посылает госпоже фон Штейн «Ночную песнь путника»:

Но минуты слабости проходят, и его снова охватывает жажда новых ощущений: «Что ж, придворную жизнь я уже попробовал, теперь хочу попробовать себя в правлении, и так без конца»[597]. Он больше не желает быть гостем и сопровождающим лицом, он стремится участвовать в государственных делах.

Его творческая деятельность на какое-то время отходит на второй план. Он рисует акварелью, делает карандашные наброски, которые дарит и посылает друзьям или выбрасывает. Лишь немногое ему хочется сохранить. Он пишет стихи, в том числе самые прекрасные свои строки: это внезапные озарения, чаще всего адресованные госпоже фон Штейн. Амбициозные замыслы, такие как «Фауст» или «Эгмонт», отложены до лучших времен. Когда весной 1776 года Гёте приезжает в Лейпциг, драматург Кристиан Феликс Вайссе спрашивает, когда наконец от него можно ждать новых творений. Гёте отвечает ему коротко и ясно: он хочет «уступить свою литературную карьеру Ленцу – тот осчастливит нас несметным множеством трагедий»[598]. Когда в марте 1776 года Гёте отпускает это замечание, он и не подозревает, что Якоб Михаэль Ленц, назначенный им преемником на литературном поприще, в этот момент едет к нему в Веймар, и по возвращении он застанет его у себя. Гёте оказал Ленцу сердечный прием, но через некоторое время стал тяготиться гостем. Ленц напомнил ему о тех темных сторонах писательской жизни, от которых он бежал в Веймар.

Тогда Гёте сделал важный шаг, решительно изменив свою судьбу, но лишь теперь он начинал постепенно осознавать всю его значимость. «Мое писательство оказалось в подчинении у жизни»[599], – напишет он позднее.

Первые месяцы в Веймаре были легкомысленными, эксцентричными, исполненными фантазии, и в этом смысле его жизнь по-прежнему была больше связана с литературой, нежели с серьезными обязанностями и делами. Однако именно такая жизнь его и не устраивала – он ехал в Веймар, чтобы посвятить себя совершенно иным занятиям. Он не искал новых областей для импульсивного самовыражения – ему нужна была опора; оглядываясь назад, в прежнем разгуле воображения, потакании минутным настроениям, невоздержанности он видит лишь пустоту и внутреннюю неустойчивость. Последние месяцы, проведенные во Франкфурте, он называет «бездеятельной жизнью в доме, где я при всем желании не могу ничего делать»[600]. Разумеется, за это время он сделал очень многое, в частности, многое написал, но именно литературные занятия кажутся пус тыми и никчемными, ему не хватает тяжести практических действий. Прошлая жизнь кажется Гёте колесом, которое, оторвавшись от земли, крутится все быстрее и быстрее. Все то, что делает его непохожим на других и чем он гордится – его изобретательность, способность к сопереживанию, эмоциональная отзывчивость и подвижность, – весь этот фейерверк души имеет и обратную сторону. Гёте страдает от несовпадения скоростей: его внутренняя жизнь настолько стремительна, что внешняя реальность за ней не поспевает.

На окружающих Гёте производил впечатление человека гордого и уверенного в себе, и где бы он ни находился – при дворе или в бюргерском кругу, всегда оказывался в центре внимания. Однако в глубине души его мучила постоянная неуверенность; он осознавал, что ему еще многого недостает, чтобы играть достойную роль в реальной жизни. Этот баловень судьбы, которому многое давалось легко, стремился к солидности и основательности, чувствуя слабые стороны своего характера. Над ними он хотел работать, а крылья для свободного полета фантазии у него уже были. О них не нужно было беспокоиться, тогда как обустройство реальной жизни требовало усилий. Произведения искусства давались ему легче, чем искусство жизни. Здесь он еще чувствовал себя учеником и знал: гениальность не защищает от дилетантизма в жизни. Весьма сомнительными казались ему притязания литераторов на моральное превосходство. В этом смысле устрашающим примером для него было поведение Клопштока, который, не зная фактов и их подоплеки, вызвался судить о нравственности молодого герцога и Гёте. Автор «Мессиады», возможно, разбирается в делах божественных, но ничего не знает о ситуации в Веймаре. Чтобы обращаться к великим темам, не нужно быть великим человеком. Однако «писательство» делает литературу мерилом для человека, тогда как, по убеждению Гёте, наоборот, достоинства литературы должны измеряться человеческими масштабами, ибо правда рождается в практической жизни, а не в литературе. Поэтому любое высокомерие писателя по отношению к человеку, умудренному самой жизнью, беспочвенно. Мудрость же состоит в том, чтобы находить в жизни искры поэзии, но не путать поэзию и жизнь. У жизни своя упрямая логика, а у поэзии – своя, и Гёте хочет стать знатоком и того, и другого.

Решение Гёте «подчинить» литературу жизни было в то же время его протестом против возвеличивания литературы. Оно по-прежнему имело место среди его друзей и знакомых, охваченных движением «Бури и натиска», т. е. среди тех людей, о которых он впоследствии напишет, что именно литература подтолкнула их к тому, чтобы заживо похоронить себя вместе с «преувеличенными требованиями» к себе и общественной действительности, вместе с «неудовлетворенными страстями», каковым они в своей ипохондрии стремились придать все новые выражения, и «выдуманными страданиями»[601]. В приступе недоверия к литературе в письме к Якоби он однажды признается в том, что у него «всегда появлялось неприятное чувство, когда вещи, занимавшие одну-единственную душу в неких особых обстоятельствах, становились достоянием широкой публики»[602].

И вот 4 апреля 1776 года, в то время, когда Гёте уже решил для себя, что его писательство должно находиться «в подчинении» у жизни, на пороге его дома появляется Якоб Михаэль Рейнхольд Ленц, словно посланник его собственных юношеских устремлений. Ленц, которого он когда-то называл своим «мальчиком», утверждая, что любит его, «как свою собственную душу», теперь кажется ему пришельцем из непрочного и беспомощного по человеческим меркам мира – писательства. Ленц и в самом деле приходит к Гёте после того, как рухнули все его надежды. У веймарского двора и своего друга и «брата» – так они когда-то называли друг друга и иногда продолжают называть и сейчас – он ищет убежища и поддержки.

В 1774 году Ленц приобрел некоторую литературную славу благодаря своей комедии «Гувернер, или Преимущества домашнего образования», а также «Заметкам о театре» – претенциозному и весьма самоуверенному по тону опусу о современной драматургии, подражающей Шекспиру. Первое время авторство изданного анонимно «Гувернера», равно как и анонимных «Заметок», приписывали Гёте. Казалось бы, для Ленца такая реакция, в которой, безусловно, выражалась высокая оценка его произведений, могла стать началом счастливой литературной карьеры. Однако этот молодой человек, то застенчивый и робкий, то дерзкий и задиристый, словно притягивал к себе неудачи: после того как стало известно, что он является автором этих еще вчера восхваляемых всеми сочинений, его тут же обвинили в подражании Гёте.

В «Гувернере» Ленц изобразил унижения, какие он сам терпел в должности домашнего учителя у благородных господ. Тема и в самом деле настолько мелкая, что вряд ли могла заинтересовать Гёте, и остается лишь удивляться, почему авторство пьесы публика приписывала именно ему. Скорее всего, это было связано с тем, что в комедии Ленца, как и в «Гёце», образы персонажей виртуозно создаются через характерную для них манеру речи. Ленц, вне всякого сомнения, был очень талантлив, и Гёте сразу же заметил его талант; как и он, Ленц писал легко, изобретательно, остроумно, сочинял поэтические, сатирические и лирические экспромты и каламбуры. Однако же это ничуть не добавляло ему уверенности в себе – он видел в своих способностях лишь проявление собственной натуры и не считал себя вправе ими гордиться. Ему мешало жить чувство вины: в молодости он пошел против воли своего авторитарного отца, церковника высокого ранга в Лифляндии, и забросил теологию, избрав полную лишений жизнь поэта. В те времена это не могло привести ни к чему хорошему. Отец отказался поддерживать его деньгами, и Ленц на крайне невыгодных для себя условиях поступил на службу к молодым баронам фон Клейст, которых сопровождал в Страсбург, где они начали военную карьеру в полку французской армии. Обращались с ним немногим лучше, чем с конюхом. Позднее впечатления от этой полной унижений жизни он отразил в своей драме «Солдаты».