Лафатер мечтал привлечь Гёте и к работе над своим новым проектом – большой книгой по физиогномике. Для нее он собирал рисунки, гравюрные портреты и силуэты известных и неизвестных людей, которые затем либо он сам, либо по его просьбе друзья и знакомые трактовали с точки зрения физиогномики. «Физиогномические фрагменты, способствующие познанию человека и любви к человеку», как в конечном итоге было названо это сочинение, изначально задумывались как коллективный труд. Лафатер не претендовал на авторитетность собственных толкований, оставляя за собой единственное право – обратить внимание общественности на физиогномический аспект человекознания.

При этом основная мысль была предельно проста. Речь шла о предполагаемой взаимосвязи между внешним обликом и характером человека. Как впоследствии психоанализ, физиогномика существовала на стыке серьезного научного подхода и салонных развлечений. «Физиогномировать» вскоре вошло в моду, что, с одной стороны, льстило Лафатеру, а с другой – злило, так как грозило испортить репутацию его грандиозного замысла. Поэтому в ноябре 1773 года он писал Гёте: «Не желаете ли Вы мне помочь в том, чтобы путем многочисленных целостных, уверенных наблюдений подтвердить или опровергнуть предположение, возникшее из наблюдений половинчатых, четверичных и восьмеричных?»[492] Гёте был готов помочь прежде всего потому, что в целом разделял главный принцип, согласно которому по внешней форме можно судить о внутреннем содержании. Он и сам не раз ходил этой дорогой – от чувственного восприятия к духовному познанию.

Поначалу Гёте проявил большое усердие в этой работе, снабжая Лафатера портретами и описаниями знакомых и незнакомых людей. Вот что, к примеру, он писал о Клопштоке:

«Эта нежная линия лба означает ясный ум, его высокий взлет над глазами – своеобразие и утонченность, нос выдает внимательного наблюдателя»[493]. Под силуэтом пока еще незнакомой ему Шарлотты фон Штейн летом 1775 года, т. е. еще до переезда в Веймар, он пишет следующее: «Должно быть, это чудесное зрелище, когда мир отражается в ее душе. Она видит его таким, каков он есть, но через призму любви. Поэтому нежность – вот наиболее общее впечатление»[494].

Образ мыслей Лафатера – восторженный и несколько несвязный – не позволял ему должным образом, т. е. трезво и рассудительно противостоять критикам и скептикам. Поэтому он и попросил свежеиспеченного адепта физиогномики Гёте дать несколько общих комментариев, на что тот с готовностью согласился, ибо для него такая задача означала возможность лучше разобраться в себе. В отношениях между людьми, по убеждению Гёте, переплетение действий и ответных реакций чаще всего ускользает от сознательного восприятия. Мы непрерывно читаем по лицам и приноравливаемся к собственным выводам, не отдавая себе в этом отчета. Каждый из нас «чувствует, где ему лучше приблизиться, а где – отдалиться, или, скорее, что-то притягивает нас, а что-то – отталкивает, и уже нет нужды ни в исследованиях, ни в объяснениях»[495]. Не следует мешать этому бессознательному или полусознательному процессу. Как правило, он облегчает общение с другими. Однако же в особых ситуациях, когда присутствует желание узнать, что именно нас привлекает или отталкивает, что сулит нам общение с другим человеком или чего от него ожидать, другими словами, если у нас появляется повод точнее описать характер отношений, в которые мы вовлечены, физиогномическая наблюдательность может сослужить хорошую службу. Это умение, которому можно научить и научиться.

Лафатера Гёте воспринимал как учителя – по крайней мере, в этом вопросе. Он встретил его с большим почтением, когда 23 июня 1774 года тот приехал во Франкфурт. Обращаясь друг к другу, они говорят «брат», а мать Гёте называет гостя «дорогим сыном». Лафатер тотчас же применяет свою физиогномическую наблюдательность: Гёте, пишет он в дневнике, говорит поразительные и странные вещи «с выражением гения, осознающего свою гениальность»[496]. Он наносит визит фрейлейн Клеттенберг и беседует с ней попеременно то о Гёте, то об Иисусе Христе. Он без устали поет дифирамбы новому другу: «И все же я еще никогда не встречал человека столь гармоничного в своем сопереживании природе»[497]. В течение недели Лафатер оставался в доме на Хиршграбен и здесь же принимал посетителей, которые шли к нему нескончаемым потоком. В конце июня он выдвинулся в путь в направлении Эмса – конечной цели своего путешествия, где намеревался лечиться от ревматизма. Гёте решил его сопровождать. К тому моменту они стали неразлучными друзьями.

К этому времени относится дневниковая запись Лафатера о том, как Гёте читал ему по памяти фрагменты эпической поэмы «Вечный жид», над которой он работал в те дни. В центре сюжета – скитания Вечного жида (Агасфера) в Германии XVIII века. По мысли Гёте, Агасфер своими глазами видел самую первую христианскую общину, и по сравнению с ней нынешнее церковное христианство кажется ему чудовищным вырождением. Вот как описано возвращение Спасителя, которого Гёте тоже делает персонажем своей поэмы:

Такова логика истории: когда-то Агасфер не признал в Иисусе бога, теперь в забвении Спасителя повинны церковь, священники и богословы. Работая над «Вечным жидом», Гёте, вероятно, пребывал в том же критическом настроении, что и во время написания письма Гердеру, где он называет официальное церковное христианство «иллюзией» или «бредом» (рукописный вариант допускает оба варианта прочтения)[499].

Благочестивый Лафатер не пишет, понравились ли ему эти стихи. В конце концов, он и сам принадлежал к (реформированной) церкви, и, скорее всего, сатира на современное христианство вызывала у него смешанные чувства, невзирая на то, что для него самого вера в Христа была делом глубоко личным, интимным и далеким от церковных догматов.

Сразу после возращения из Эмса во Франкфурт Гёте уже приветствовал нового гостя: на этот раз к нему пожаловал Базедов – священник, задавшийся целью реформировать систему школьного образования и пользующийся своей славой в поисках денежных средств на воплощение этого замысла. В том же году в Дессау при поддержке князя он открыл образовательное учреждение нового типа – филантропинум. Базедов выступал против формализма и крючкотворства в образовании, призывая к наглядности обучения: предметы познания нужно брать из жизни, ученики сами должны научиться учиться и получать удовольствие от этого процесса. Весьма разумные идеи, невзирая на то, что сам Базедов производил впечатление человека грубого и неотесанного и к тому же был пьяницей и заядлым курильщиком дешевого табака. Общение с ним Гёте мог выносить только на свежем воздухе.

Базедов тоже направлялся в Эмс, и Гёте, не упускавший ни одной возможности попутешествовать, вызвался проводить и его. Так он снова оказался в Эмсе, откуда только что вернулся. В дороге Базедов сидел в экипаже и дымил трубкой, Гёте предпочел место на козлах. Лафатер и Базедов сразу же нашли общий язык, и оба взялись за молодого Гёте, пытаясь склонить его каждый в свою сторону. В те дни Гёте пишет следующие строки: