Европа, затаив дыхание, наблюдала за стремительным взлетом Наполеона. То, как сильное Я этой отдельной личности воспарило над мировой историей, было едва ли не за гранью возможного. Без этого монументального наполеоновского Я, столь далекого и столь близкого одновременно, невозможно себе и представить, чтобы философия немецкого идеализма, и прежде всего Фихте, признала за индивидуальным Я ключевую роль. Завоевательные и грабительские походы Наполеона изменили повседневную жизнь множества людей в Германии. Наполеон был не просто политической реальностью – он уже при жизни стал легендой. Одни восхищались им, другие – ненавидели. Одни видели в нем воплощение мирового духа, другие – исчадие ада. Но, так или иначе, для каждого это был живой пример власти, не освященной ни традицией, ни происхождением, а обязанной своим существованием лишь личной харизме. Карьера Наполеона являла собой образец политического восхождения «из грязи в князи». Представители старых режимов считали его выскочкой и авантюристом и после того, как он победил их на всех фронтах. Вряд ли можно назвать случайным совпадением тот факт, что одновременно с восхождением звезды Наполеона в интеллектуальной Европе вошли в моду магнетизм, сомнамбулизм и гипноз. Наполеон тоже производил впечатление великого магнетизера, обладавшего в том числе властью над бессознательным. По его воле то, что было внизу, поднималось наверх, а то, что скрывалось внутри, выходило наружу. Именно в этом смысле Гёте называл Наполеона Прометеем, который принес людям «свет», благодаря чему раскрылось нечто такое, что прежде было надежно сокрыто от людских глаз. Благодаря Наполеону «каждый обратил внимание на самого себя»[1371].
Что ж, в какой-то момент Наполеон, в свою очередь, обратил внимание на Гёте. 16 октября 1806 года, когда веймарским тайным советникам было велено явиться к Наполеону, Гёте остался дома, сказавшись больным. Когда два года спустя, с 27 сентября по 14 октября 1808 года, Наполеон созвал в Эрфурте съезд европейских правителей и герцог Карл Август, желавший представить Веймар самым достойным образом, попросил приехать на этот съезд и Гёте, случилось так, что Наполеон назначил поэту аудиенцию. Скорее всего, впервые Гёте увидел Наполеона 30 сентября на блистательной постановке трагедии Жана Расина «Британик» труппой «Комеди Франсез», которая по приказу Наполеона должна была играть на сцене Эрфуртского театра перед его коронованными гостями. Знаменитый Тальма выступил в роли Нерона. Был ли в этом какой-то намек? Сложно сказать. В любом случае пьесы для эрфуртских постановок Наполеон выбирал сам. Весь конгресс задумывался для того, чтобы наиболее эффектным образом продемонстрировать власть Наполеона, находившегося в зените своего могущества, его высоким гостям, и прежде всего русскому царю Александру, которого необходимо было или переманить на свою сторону, или запугать. В воскресенье 2 октября, через два дня после «Нерона», Гёте приглашают в кабинет к императору.
Сам Гёте не публиковал никаких воспоминаний об этой встрече. В «Анналах» он ограничивается краткой записью: «Конгресс в Эрфурте имеет такое огромное значение, а влияние этой эпохи на мое состояние столь велико, что, пожалуй, следовало бы особо изложить события этих нескольких дней»[1372].
Однако до этого дело так и не дошло, и о встрече Гёте с Наполеоном сохранилось лишь два черновых наброска, объединенных Эккерманом в один текст. В частных беседах Гёте тоже поведал немного, интригуя слушателей многозначительными намеками, которые затем передавались из уст в уста. Дошли они и до Карла Фридриха фон Рейнхарда, французского дипломата, имевшего швабские корни, с которым Гёте подружился за год до описываемых событий. 24 ноября он писал Гёте: «Говорят, про Вас император сказал: “Voila un homme!” Я этому верю, ибо он способен это почувствовать и сказать». На что Гёте ответил: «Стало быть, эти удивительные слова императора, которыми он встретил меня, дошли и до Ваших ушей! Из чего Вы можете сделать вывод, что я чистой воды язычник, коль скоро фраза “Ecce homme” применима ко мне в обратном смысле»[1373].
Сложно сказать, была ли эта фраза Наполеона восторженным восклицанием, или же он обронил ее между делом. В пользу последнего предположения свидетельствует запись, сделанная Гёте в неопубликованных записках. Согласно ей, император, жестом приглашая Гёте войти, говорит при этом «vous êtes un homme», что совершенно не обязательно означает восхищение величием поэта. На самом деле на аудиенцию к Наполеону было приглашено несколько человек, и вообще в приемной царил хаос. Наполеон завтракал и одновременно вершил судьбы мира. В кабинете находились также маршалы Дарю и Талейран. По воспоминаниям Гёте, разговор начался с вольтеровского «Магомета», которого Гёте перевел на немецкий язык. Пьеса эта нехороша, считает Наполеон: Вольтер вывел на сцену «покорителя мира», который «сам себя изображает в неприглядном свете». Затем Наполеон перевел разговор на «Вертера» – по словам Гёте, он «изучил его досконально». Император не замедлил подтвердить эту догадку, подробно описав не понравившийся ему пассаж и спросив: «Почему Вы это сделали? Это неестественно». Гёте эта критика со стороны Наполеона не смутила, и он ответил «с довольной улыбкой»: император, безусловно, прав, однако поэту «можно извинить, если он и воспользуется не слишком законным приемом»[1374].
Кое-что об этой части разговора Гёте рассказывал в устных беседах, и, конечно же, всем было интересно узнать, какое именно место в романе критиковал Наполеон. Этой тайны Гёте не выдал. Эккерман пытался разгадать эту загадку, но безуспешно. Вильгельм фон Гумбольдт, которому Гёте, по всей видимости, о чем-то намекнул, в письме к жене пишет, что, вероятно, речь шла о том, что подлинная история не очень убедительно сочеталась с вымыслом. Это скорее соответствует фразе Гёте о «художественном приеме», чем предположение канцлера Мюллера, согласно которому недовольство Наполеона вызвало соединение двух мотивов самоубийства – любовной страсти и задетого профессионального честолюбия. Выражение «художественный прием» относится все же к технической стороне повествования, в частности, когда рассказчик или издатель сообщает о главном герое нечто такое, чего он в принципе не может знать. Такие места в «Вертере» действительно встречаются.
После «Вертера» разговор снова вернулся к теме театра. Наполеон не одобрял моду на «драмы рока». Очевидно, в этом контексте он произнес ставшую знаменитой фразу: «А что такое рок в наши дни? <…> Рок – это политика»[1375]. Затем Наполеон отвлекся на переговоры с другими людьми, и у Гёте было время, чтобы оглядеться, немного прийти в себя в этом эпицентре власти и «припомнить прошлое»: здесь, в Эрфуртской резиденции, он провел немало веселых часов с Шиллером и курфюрстом Дальбергом. Наконец Наполеон снова обратился к Гёте, расспросив о его частной жизни, а также о герцогском доме и самом герцоге. Возможно, именно это и интересовало Наполеона больше всего. Гёте, впрочем, в своих записках лишь вскользь упоминает об этом вопросе. В завершение он пишет о поразившем его «разнообразии, с коим он выражал свое одобрение»[1376]. Стало быть, Гёте сполна почувствовал признание своего величия со стороны Наполеона, и с этим чувством он и возвратился в Веймар.
Ему еще дважды выпадала возможность побеседовать с Наполеоном – после памятного конгресса тот еще два раза приезжал в Веймарское герцогство. Однако, по свидетельствам очевидцев, на этот раз Наполеон говорил больше с Виландом, чем с Гёте. И тому, и другому 14 октября 1808 года был пожалован орден Почетного легиона.
В начале декабря Гёте писал Котте: «Я охотно признаю, что в моей жизни не могло произойти ничего более возвышенного и отрадного, чем те минуты, когда я предстал перед французским императором. Не вдаваясь в подробности нашей беседы, скажу лишь, что еще никогда вышестоящее лицо не принимало меня таким образом, обращаясь ко мне с особым доверием, если позволительно использовать это выражение, как на равных, и ясно давая понять, что моя персона не ничтожна на фоне его личности, <…> так что в эти странные времена у меня, по крайней мере, теперь есть мое личное утешение в том, что где бы я его ни встретил, он всегда будет для меня добрым и милостивым господином»[1377].
