И в этот день Ольгу Борисовну вдруг охватили сомнения. Все ей казалось нескладным — и собственная игра, и декорации, и актерский ансамбль…

— Знаете что, Ольга Борисовна, вы нервничаете, и другие, глядя на вас, тоже начинают волноваться. Идите–ка сейчас домой, на стадион, куда хотите, и не появляйтесь мне на глаза до семи часов. Всего наилучшего, — сказал ей режиссер.

Волошина почувствовала себя обиженной.

— Но ведь эти две сцены во втором акте еще не звучат, — возразила она.

— Все прекрасно звучит, — спокойно ответил режиссер, — к тому же вы сейчас их не исправите, а только испортите. Уходите из театра, — почти приказал он, заметив нетерпеливое движение актрисы.

И, повернувшись к художнику, заговорил с ним об освещении. Волошина совсем рассердилась и вышла из театра, хлопнув дверью.

Она шла домой, ничего вокруг себя не видя, охваченная волнением и ощущением обиды. Дома Ольга Борисовна тоже не нашла сочувствия и поддержки — баба Настя давно уже привыкла к таким настроениям в дни премьер: вечером, наверное, все будет хорошо.

Зазвонил телефон. Это, из театра. Должно быть, там волнуются и будут спрашивать, как она себя чувствует. Но Волошина ошиблась. Это была Ольга Коршунова.

— Ольга Борисовна, — послышался в трубке ее взволнованный голос, — мы тут все болеем за вас, вся команда. Будьте добры, позвоните, пожалуйста, в театр, пусть нам оставят билеты, мы очень хотим посмотреть премьеру.

— Хорошо, — весело сказала Волошина, — я сейчас позвоню администратору. Приходите без четверти восемь. Сколько вас будет?

— Сорок. Баскетболисты тоже хотят пойти. Вы не думайте, нам за деньги, нам не даром.

— Хорошо, как–нибудь организуем, — засмеялась Волошина. У нее сразу стало тепло на душе, и предстоящая премьера, стоившая ей сегодня таких волнений, перестала ее пугать.

Настроение человека может измениться мгновенно. Сейчас актрисе было уже стыдно за свой разговор с режиссером. Она позвонила администратору и упросила его как–нибудь устроить билеты для всей команды. Актриса знала, что спортсмены, которые сегодня придут в театр, не только всей душой будут радоваться ее успеху, каждой ее выразительной, доходящей до сердца интонации, но и не простят ни одной фальшивой нотки, раскритикуют каждую ее ошибку, как это они привыкли делать на стадионе, Собираясь ехать в театр, она ощутила холодок под сердцем, и ее длинные тонкие пальцы дрожали, застегивая пуговицы легкого летнего пальто.

Баба Настя перекрестила ее на прощанье и сказала:

— Хоть бога и нет, но господь с тобою.

Волошина засмеялась, чмокнула бабу Настю и вышла.

Режиссер встретил ее так, словно они расстались лучшими друзьями.

— Все готово, все закончено, — сказал он. — Теперь будем смотреть и слушать вас. К вам одна только просьба — не волнуйтесь. Это единственно, что может помешать вашему успеху.

Волошина благодарно взглянула на него и пошла переодеваться.

А в зале тем временем стало шумно. Спортсмены на всякий случай пришли не без четверти восемь, а гораздо раньше. На весь театр раздавались их веселые голоса. Они все чувствовали себя так, будто пришли на большие соревнования. Волошина была членом их коллектива — ее успех был успехом для всех. Это чувство сплотило всех спортсменов, и они ревниво прислушивались к разговорам в публике, каждую минуту готовые стать на защиту Ольги Волошиной.

И может быть, именно поэтому Нина и Русанов, встретившись в коридоре, не фыркнули друг на друга, не разошлись в разные стороны, а спокойно поздоровались и заговорили об актрисе.

— Волнуюсь так, как будто мне самому, а не Ольге Борисовне выступать, — немного растерянно улыбаясь, сказал Русанов.

— Вы знаете, я тоже, — в тон ему ответила Нина, — очень хорошо, что она с нами поедет в Берлин.

— Да, хорошо, — согласился Русанов.

Нине вспомнилась новогодняя ночь, и встреча в университете, и киевский пляж — почему все это происходило именно так, почему они встречаются, как враги?

Видимо, такие же мысли волновали Русанова, потому что они взглянули друг другу в глаза и покраснели.

— Мы с вами сегодня опять поссоримся? — задорно, скрывая смущение, спросила Нина.

— Больше не надо, — тихо сказал Русанов, и не слова эти, а тон, которым они были сказаны, тронули Нину.

Сейчас она нарочно заставляла себя вспомнить и новогоднюю ночь, и разговор с отцом, и историю с Косенко, хотела возмутиться, а возмущение не приходило. Какие это все мелочи по сравнению с тем, что они вот так стоят и разговаривают.

— Вы где сидите? — спросил Русанов.

— С Ириной Гонта.

— А со мной сидит Суханов, так мы его посадим на ваше место. Ладно?

Вот тут пришла минута для возмущения, но Нина почувствовала, что возмущаться ей совсем не хочется, и просто сказала:

— Ладно.

Они рассмеялись и быстро пошли в зал.

Спектакль начался. Ольга Коршунова смотрела на сцену затаиз дыхание. Девушке хотелось, чтобы Ольга Борисовна сразу же, с первого слова захватила сердца зрителей, завладела ими, заставила забыть обо всем.

И действительно, когда Волошина вышла на сцену, зрители забыли, что сидят в театре. Перед ними раскрылся кусок живой, трудной, политой кровью революции жизни, и уже невозможно было оторваться от сцены.

Это была уже не Ольга Волошина — сама Любовь Яровая вышла на сцену, чтобы пройти до конца свой тяжкий, но радостный путь к настоящим товарищам.

И режиссер, глядя с балкона на игру Волошиной, сказал директору театра:

— Не знаю, что изменилось в жизни Ольги Борисовны во время работы над этим спектаклем, но что–то изменилось наверняка.

Директор, старый и опытный человек, часто повторявший, будто знает о своих артистах все, только покачал головой и не нашел ответа.

А когда спектакль кончился, отгремели аплодисменты, и машинист сцены, раз двадцать открывавший и закрывавший занавес, вытер наконец пот со лба, спортсмены и не подумали расходиться по домам. Они столпились перед выходом для актеров, окружили Ольгу Борисовну, когда она вышла, и, неся за ней все присланные букеты и корзины с цветами, проводили по улице Горького до самого дома…

Волошина шла среди них, болтала, шутила, смеялась, и сердце ее было переполнено любовью к этим юношам и девушка.

Тибор Сабо сидел на трибуне стадиона и смотрел на поле, где уже появились первые спортсмены. На серых скамьях в нескольких местах виднелись группы людей — это команды разных стран ожидали своего времени для тренировки, приглядывались к будущим противникам.

Мери Гарден, высокая, нескладная, угловатая, подошла и села недалеко от Тибора. Индус в желтой чалме оказался рядом с ней. Вежливый, очень сдержанный англичанин спросил разрешения и сел на один ряд ниже. Два француза и итальянец, смуглые, черноглазые, необыкновенно быстро жестикулируя, появились слева от Тибора. Несколько минут они сидели молча, поглядывая то на поле, то друг на друга, потом Мери Гарден неожиданно спросила Тибора:

— Вы не можете объяснить мне, что это значит?

И протянула Тибору небольшой листок бумаги, половину которого занимал печатный текст. Это было обращение к молодежи, призыв бороться за мир, — члены Союза свободной немецкой молодежи раздавали такие листовки всем спортсменам.

На вопрос Мери Гарден все соседи оглянулись и вопросительно посмотрели на Тибора.

— Что я должна сделать с этой бумагой? — спрашивала Мери Гарден.

— Если хотите, подписать и опустить в ящик у входа на стадион.

— А если не хочу?

— Можете не подписывать.

— Так.

Мери замолчала, но оба француза и итальянец заинтересовались, еще больше.

— Разрешите прочесть?

— Пожалуйста.

Индус тоже подошел ближе — желтая чалма его, как цветок, возвышалась над скамьей. Один только англичанин казался безучастным, но и его голова чуть–чуть повернулась в сторону читавшего обращение француза.

— «Мы не хотим воевать. Да здравствует дружба и мир!» — кончил читать француз. — Очень правильно сказано! Разрешите мне подписать? — обратился он к Мери Гарден.