— Мне именно хочется поглядеть на обыкновенных симпатичных зверушек. Разрешите?

— Прошу вас.

Они не спеша пошли по дорожке, выложенной красным кирпичом. Из–за сеток на них смотрели умные, лукавые глазки забавных и милых зверьков. Огромные собаки, привезенные сюда неизвестно для каких опытов, встречали Шитке, как старого доброго знакомого. Пахло сухими листьями, мускусом и навозом.

Майер на ходу разглядывал животных. Он и в самом деле любил их — дома у него жил громадный пес, ньюфаундленд, величиной с доброго теленка, и черно–фиолетовый попугай «ара». Все. трое жили в тесной дружбе. Майер справедливо считал, что такие друзья куда лучше людей — у них есть то преимущество, что они никому ничего не разболтают.

Майер остановился возле клетки, где сидел большой угольно–черный кот. Вот бы ему такого кота! Он сумел бы подружить его с псом и попугаем, и получилась бы веселая компания, точь–в–точь как в сказке о бременских музыкантах!

Доктор Шитке вежливо шагал следом за Майером, недоумевая, с какой целью тот затеял эту прогулку. Неужели Эрвин Майер впал в сентиментальность и, чего доброго, записался в общество покровительства животных? Нет, это, конечно, вздор. Зачем же он тратит драгоценное время, задумчиво расхаживая между вольерами? А Майер, казалось, и не замечал нетерпения хозяина. Он переходил от клетки к клетке, пристально и меч–тательно разглядывая зверьков, и даже попробовал заговорить с колючим остроносым ежом, который отнесся к гостю с полным пренебрежением и повернул к нему круглую, утыканную иголками спинку.

Но ведь не зря же прогуливается Майер между вольерами! Шитке решил набраться терпения и ждать, не задавая никаких вопросов.

Он не ошибся, гость действительно не столько забавлялся видом смешных зверьков, сколько намеренно старался протянуть время. Майеру хотелось взглянуть, что будет с рыжей собакой через пятьдесят минут после укола. И только поэтому он позволил себе отнимать время у хозяина, что было не слишком учтиво.

Наконец, обойдя почти все хозяйство, Майер решительным шагом подошел к вольере, где сидела собака, глянул и даже присвистнул.

Рыжий пес валялся на боку, высунув язык, и, казалось, умирал. Глаза его закатились под лоб, с дрожащих губ падала желтоватая пена, дыхание было частым и прерывистым.

Майер судорожно передернул плечами.

— Ничего особенного, — поспешил объяснить Шитке, — для большей убедительности опыта немного увеличена доза допинга, что вызвало более сильную, чем обычно, реакцию, вот и все.

— Он издохнет?

— Нет, это уже проверено. По–моему, нам с вами следует пройти ко мне в кабинет и договориться о финансовых условиях, на которых вы будете пользоваться моим открытием.

— Я не буду им пользоваться, — ответил Майер, не отрывая взгляда от несчастного пса.

— Вы обязательно будете им пользоваться, но когда вы придете ко мне во второй раз, то этот допинг будет стоить впятеро дороже, — спокойно ответил Шитке.

— Можете быть уверены, я больше не приду, — бросил Майер.

— Нет, придете. — Спокойная, почти зловещая уверенность ни на секунду не покинула Шитке. — Придете, до когда вам понадобится новый рекорд. Вы тогда вспомните обо мне, но, повторяю, допинг будет стоить в пять раз дороже.

— Это я уже успел понять, доктор. Надеюсь как–нибудь обойтись без вашей помощи. Всего наилучшего, очень рад был познакомиться с вами, доктор Шитке. Наша встреча была для меня чрезвычайно интересной и поучительной.

— И для меня тоже, — обнажив в улыбке свои желтые зубы, поклонился хозяин.

Железная калитка захлопнулась. Эрвин Майер вышел на тихую тенистую Кастаниенштрассе и вытер платком взмокший лоб.

Слава неожиданно пришла к Нине в то мгновение, когда она ступила на перрон вокзала в Киеве. Целая толпа подруг, знакомых и незнакомых спортсменов окружила девушку. Букеты красных, розовых и желтых георгинов пришлось держать обеими руками.

Отец Нины, Петр Павлович Сокол, плотный мужчина с поседевшими чумацкими усами, стоял в стороне, глядя, как дочь старается вырваться из объятий друзей и прорваться к нему. Наконец она подошла, через цветы насилу дотянулась губами до его щеки.

— Поехали, — сказал Сокол.

— Смотри, Нина, — кто–то протянул девушке газету.

Нина взглянула и замерла. С первой страницы спортивной газеты на нее смотрели собственные глаза — фото было большое и очень удачное.

Нина на мгновение смутилась, но чувство это сразу же исчезло, — убеждаться в своем выдающемся значении было легко и приятно.

— Поехали, поехали, — торопил отец.

Они прошли сквозь толпу спортсменов, сели в машину — отец Нины был шофером такси — и через несколько минут оказались у высокого старого дома на улице Артема.

Встречать Нину в длинный коридор большой коммунальной квартиры высыпали все соседи. Дети не сводили восхищенных глаз со своей старшей подруги, которая еще недавно играла с ними, бегала в школу, боялась схватить двойку, а сейчас стала победительницей международных соревнований и студенткой университета.

Они старались прикоснуться к ее руке или платью, как–то обратить на себя внимание.

Полутемный длинный коридор наполнился таким шумом и писком, что Нина поспешила скорее исчезнуть.

Переступив порог своей комнаты, она сразу же попала в объятия Степаниды Павловны, названой матери. Родная мама Нины умерла при ее рождении, и ее воспитала сестра отца.

Все сразу же сели к столу. Отец поднял стопку и провозгласил тост за успехи Нины, а Степанида Павловна даже прослезилась от полноты чувств.

Никогда еще не приходилось девушке так ясно ощущать свою славу.

— Ты молодец, ты молодец, Нинка! — сказал Петр Павлович, вставая из–за стола после обеда.

Вечером Нина гуляла с подругами по Крещатику и Владимирской горке. Памятная золотая медаль, привезенная из Берлина, привлекала внимание. Девушка то и дело слышала, как с уважением произносили ее имя.

На другое утро Нина впервые пошла на лекции в университет. Она шла по утренним киевским улицам, чувствуя себя полноправной студенткой факультета журналистики, знаменитой спортсменкой, и остренький носик ее то и дело сам по себе вскидывался вверх. В университете все тоже глядели на памятную медаль и расспрашивали Нину о берлинских соревнованиях. Скоро о Нине Сокол знали на всех факультетах. Казалось, будто девушка ходила, не касаясь ногами земли, — ее словно носила над нею слава.

Первая лекция несколько удивила Нину своей деловой будничностью. В большую аудиторию, где парты, совсем не похожие на школьные, поднимались полукругом, как трибуны на стадионе, вошел сухощавый седой профессор Булаков и начал читать введение в общее языкознание. Слушая его, Нина потихоньку разглядывала своих новых товарищей. Их было много, и выделить кого–нибудь из общей массы Нина еще не могла. Рядом с ней сидела девушка с румяным личиком и длинными, туго заплетенными косами. Она старательно записывала лекцию, и все ее внимание было устремлено только на профессора. В перерыве Нина познакомилась со своей соседкой. Ее звали Ирина Гонта, она приехала из Донбасса и живет в общежитии на улице Жертв Революции.

— А я вас знаю, — сказала она и тем самым еще раз подтвердила славу Нины.

После языкознания была русская литература, потом английский язык. Нина вдруг почувствовала себя разочарованной. Какой же это факультет журналистики, когда тут и не вспоминают про газету?

Последним предметом по расписанию была физкультура, и Нина недовольно поморщилась. Надо освободиться от этих занятий, что ей там делать? Твердо решив не терять на них времени, Нина вместе со всеми вошла в гимнастический зал и увидела своего тренера Николая Дмитриевича Максимова.

Накануне встречи со студентами–новичками Николая Дмитриевича охватывало волнение. Он считал своим долгом разыскать среди этой массы молодежи, съехавшейся со всех концов Украины, настоящий спортивный талант, девушку или юношу, от природы наделенных огромными способностями, найти алмаз, который он, Николай Дмитриевич, обязан отшлифовать и превратить в сияющий, как солнце, бриллиант.