Шиллинг искоса взглянул на Майера.

— …Вы можете не писать опровержения. Мы сами напишем студентам всех стран, кто старается спрятаться за словами о мире. Представляете, как отнесутся к этому студенты?

Эрика задохнулась. Воротник легкого тренировочного костюма сдавил горло петлей, затягивающейся все сильнее и сильнее.

Значит, нет и не может быть для нее счастья. Значит, снова Америка, Янки–стадион. А впереди — искалеченная жизнь и воспоминания о любви Тибора Сабо. Эрика глубоко, словно вынырнув из воды, вдохнула воздух и пошла к двери.

— Куда вы?

— Я напишу. Приходите вечером, — сказала она Майеру и вышла.

— Что я вам говорил? — торжествующе усмехнулся Майер.

Эрика, ничего не видя вокруг себя, вышла со стадиона, взяла такси и поехала домой.

Теперь ей не для чего было жить. Никогда не позволят ей соединить свою жизнь с Тибором, ее всегда будут держать в руках, и она уже не сможет дышать свободно Значит, лучше умереть сейчас же, чем ждать такой страшной преждевременной старости, какая выпала на долю Лоры Майклоу.

Мысль о смерти совсем не была страшна. Это единственный выход, другого нет.

— Ты выиграла, Эрика? — спросила Берта Лох, когда девушка пришла домой.

— Да, — равнодушно ответила та.

— Поздравляю.

— Спасибо. У меня болит голова. Нет ли у вас веронала?

— Есть, — Берта Лох очень любила всякие лекарства. — Вот возьми одну таблетку, не больше.

— Спасибо.

Эрика прошла к себе. В маленькой квартирке на Кайзердамм стало совсем тихо.

Эрика не слышала, как через два часа у дверей позвонил Майер. На столике возле кровати валялась пустая стеклянная пробирка из–под веронала.

— Отравилась! — крикнула Берта не своим голосом. — Веронал!

Майер не растерялся, недаром он был «доктором». Он начал действовать, и через час Эрика открыла глаза.

— А теперь спи, подлая! — крикнул он и вышел, закрыв за собой дверь.

— Как же она завтра будет бежать? — всплеснула руками Берта.

— Ничего, побежит, — раздраженно огрызнулся Майер, — побежит, черт бы ее побрал! Смотрите, чтобы она тут еще чего–нибудь не натворила, а то Стенли вам голову оторвет!

Он ушел, не прощаясь, и через полчаса очутился на Кастаниенштрассе.

— Мне нужна двойная порция вашего допинга, Шитке, — сказал он.

— Почему двойная? — полюбопытствовал доктор.

— Не теряйте времени, я устал.

Шитке молча вынул из ящика стола две маленькие стеклянные ампулы, наполненные густой маслянистой жидкостью.

— Они стоят двести долларов, — не скрывая торжества, сказал Шитке.

— Ладно, — устало махнул рукою Майер и тихо выругался.

К вечеру у Русанова начались сильные боли. Казалось, чья–то невидимая и жестокая рука ввела в самую кость маленький буровик и сверлит им, сверлит, медленно и беспощадно. Сломанная рука в гипсовом панцире казалась странно тяжелой и будто чужой.

Русанов поддерживал ее бережно, как тяжело больного ребенка. Он уже устал медленно шагать по большому просторному номеру гостиницы, но стоило прилечь или сесть, как боль становилась нестерпимой. Врач обещал сделать на ночь укол морфия, тогда можно будет заснуть. Ему вправляли кость и накладывали гипс под наркозом, поэтому в голове сейчас шум и кажется, будто стены качаются, как пьяные. Врач велел лежать, но это очень трудно. Ну да ладно, он все выдержит, кость скоро срастется, и он еще будет играть в баскетбол.

Вошла Нина Сокол, взглянула на Русанова огромными глазами, из которых до сих пор не исчез испуг, села в кресло у стола и сказала:

— Тебе лучше бы прилечь.

— Теоретически это так, но практически неосуществимо, невозможно выдержать, — ответил Русанов, силясь улыбнуться.

— Сильно болит?

— Так, как и должна болеть сломанная рука.

— Значит, сильно?

— Да. Но давай не будем говорить об этом. Тебе еше не пора спать?

Нина обиделась. Похоже, что Русанову неприятно ее присутствие.

— Если я мешаю, могу уйти.

— Ну, что ты! Наоборот, я очень тебе рад.

Он улыбнулся такой влюбленной, доверчивой улыбкой, что обиды сразу как не бывало, и Нине даже стыдно стало — вот уж нашла время обижаться!

В дверь постучали, показалось сочувственно–встревоженное лицо Тибора Сабо, а за ним синие глаза Илоны.

— Ну, как дела? — почему–то шепотом спросил Тибор.

— Ничего, все хорошо! Входите, друзья, — пригласил их Русанов.

— А мы не помешали?

— Наоборот, когда возле меня люди, боль становится как–то меньше. Садитесь.

Едва они успели сесть, как снова раздался стук в дверь. Две большие Ольги, как всегда вместе, вошли в номер и тоже почему–то заговорили шепотом. Русанов попробовал посмеяться над этим и нечаянно шевельнул рукой, и его пронзила такая боль, что стало уже не до смеху. Но с этой минуты никто уже не говорил шепотом.

— Ты придешь завтра на стадион? — спросила Ольга Коршунова.

— Обязательно! — ответил Владимир. — Приду на страх всем врагам и мерзавцам.

— Правильно, — согласилась Волошина. — Только не разболится ли рука?

— Нет, завтра она будет болеть меньше, — уверенно ответил Русанов. — Не увидеть завтрашних соревнований — просто преступление.

Из коридора донесся топот множества ног. Шаги были тяжелые, уверенные, сильные. Казалось, будто движется целая толпа.

— Кто это может быть? — удивилась Нина.

В коридоре на мгновение стало тихо. Потом послышался деликатный стук, и это было удивительно: после такого грузного топота можно было ожидать, что в дверь станут молотить кулаками.

— Войдите! — крикнул Русанов.

Дверь открылась, и на пороге появился Рихард Баум, а за ним виднелись какие–то незнакомые высокие фигуры Русанов замер, широко открыв глаза. За спиной Баума стояло человек шесть — это были американские баскетболисты, неуверенно поглядывавшие на Русанова. Они явно чувствовали себя неловко.

— Мы пришли проведать вас и узнать о здоровье, — сказал Баум. — Что говорит врач?

— Врач говорит, что через три месяца мы снова сможем встретиться на баскетбольном поле. — От боли в руке у Владимира темнело в глазах, но он не выдавал этого ни голосом, ни движением — улыбался гостям. — Очень рад вас видеть. Усаживайтесь. Ольга Борисовна, не уходите, ведь, кроме вас, никто не знает языка.

— Да, правда, — улыбнулась Волошина и обратилась к американцам: — Мы все очень рады, что вы пришли.

— Мы тоже, — сказал Том Гаркнес, — жаль только, что пришлось встретиться по такому неприятному поводу.

— Верно, — сказал Баум, — но я думаю, что дружеская встреча всегда останется хорошим воспоминанием.

— Простите, господа, — неожиданно сказал Генри Шорт, — но мне хочется сразу покончить с неприятной частью нашей беседы. Мы все очень сожалеем, что во время встречи с вашей командой случилось такое несчастье, искренне вам сочувствуем и желаем поскорее выздороветь.

— Да тут нечего сожалеть, баскетбол — игра напряженная, всякое может случиться, — ответил Русанов.

Они с Шортом глядели друг другу в глаза, и каждый понял гораздо больше, чем было сказано вслух. «Американцы отлично знают, как все это произошло, возмущены этим и надеются, что такое больше никогда не повторится», — сказал взгляд Шорта. «Вы славные ребята, и я рад, что у вас хватило решимости прийти ко мне; я отлично знаю, кого выпустил под девятым номером на баскетбольное поле тренер Артур Шиллинг, — меня пре-

<Две страницы пропущены>

— Да.

— Это смахивает на фантастику, но сегодня я склонен верить всему, — засмеялся Гаркнес, подозревая, что русские подшучивают над ними.

Иметь право учиться, если у тебя есть способности, а не только потому, что у тебя богатый отец, пусть даже голова твоя совсем непригодна к ученью, — для многих американцев это было просто непостижимым. Большинство из них так и уехало домой, не поверив этому.